Пришлось валить на Трассу дерево. Филипп не знал, как к такому самоуправству отнесутся местные путеобходчики и лесничие, но спросить разрешения было не у кого, и он без боязни взялся за несанкционированную порубку.

Свалить толстое дерево с пышной кроной в одиночку, при помощи тесака, более годного для рубки хвороста, да еще и в нужном направлении – задача более чем непростая. К тому же мешал ветерок, хоть и слабый, да на беду – противоположный потребному. Филипп, не ленясь и не отдыхая, работал дотемна. Он намозолил ладони (не помогли и перчатки), взопрел и устал, но уронил все-таки лесину как надо.

Вот тебе и село, – самодовольно подумал он, укладываясь на ночевку.

Штурмовать реку ночью он не собирался.

* * *

Наутро, плотно подзакусив и оправившись, он вскарабкался по дереву на горбатую спину трубы. Ветер, видно, только того и ждал – окреп, закрутился и набросился на одинокого верхолаза, обделенного спецсредствами и даже обычной страховкой, толкая то слева, то справа, то под микитки, а то и в лоб. Он был в курсе, конечно, бесчеловечный потешник ветер, что Филипп страдает наследственной нервной хворобой – позорной, но от того не менее ужасной боязнью высоты, любая борьба с которой (знал из своего неутешительного опыта Филипп) была заранее обречена на поражение.

Филипп на гнусный демарш ветра отозвался звуком, более всего близким к поросячьему визгу, совокупленному с бараньим блеянием, и немедленно опустился на четвереньки.

Так и полз он всю версту – по-паучьи, на карачках, временами отдыхая, распластавшись по трубе в позе осьминога, атакующего склянку с заключенной внутри рыбкой. И ничуть себя за это не презирал. Ни чуточки.

Добравшись до вожделенного заречья, он кульком свалился с трубы и не меньше часа отлеживался, мало-помалу превращаясь из трусливого неврастеника в прежнего, уверенного в собственных силах, рейнджера.

Делал я это в последний раз, – торжественно пообещал он, несколько ожив. – Вдругорядь лучше подорву на фиг опору, дождусь прибытия ремонтников, вызванных диспетчерами пути (ведь следят же они за состоянием трассы, в конце-то концов), и пусть меня потом судят за терроризм и приговорят к любому наказанию. Я готов ответить. Готов, клянусь! Не готов я лишь к одному: повторить исторический эквилибр героя-канатоходца Капралова, ни дна ему, охламону, ни покрышки. Да будет так. Аминь!

* * *

До того, как перед ним возник наконец долгожданный город, он шел параллельно Трассе еще два дня.

Но прежде самого города он увидел его фейерверки. Вернее, отблески фейерверков на фоне ночного неба. Он как-то раз проснулся среди ночи и лежал, глядя на звезды. Думал о чем-то… И заметил краем глаза, что на юге – там, куда шла двуствольная дорога и куда лежал его путь, что-то происходит. Он приподнялся, вглядываясь, и ему показалось, что там, на пределе видимости, вспыхнул огонек. Flash in the night.

И он пошел на этот огонек, полетел, как насекомое, зная в отличие от насекомого, что огонек может больно обжечь.

Фейерверки, во всей их неземной, дух захватывающей ирреальности, он начал различать лишь через сутки. Сначала нечетко, едва-едва, скорее догадываясь, что это такое, нежели будучи в чем-либо уверенным до конца. Но он шел и шел на юг, и скоро мигающие вспышки стали приобретать какие-то очертания. Шары. Ленты. Волшебные животные и неописуемые фигуры – изменчивые, движущиеся, почти живые. Все это клубилось, перетекало из формы в форму, разбрасывало яркие искры, струи света и гасло, передавая свои контуры новым шарам, лентам, животным…

Красиво это было просто ошеломительно! Те, кто занимался запуском этих фейерверков, любили, наверное, свое дело без памяти. Чем еще объяснить законченность каждой световой композиции и едва ли не физическую боль, связанную со смертью (по-другому язык не поворачивался сказать) каждого огненного творения?

Филипп, словно гаммельнская крыса за смертоносной дудочкой, пер напролом, не видя ничего на своем пути. Потом он, кажется, споткнулся и дальше уже не пошел, присев на теплую траву и впав в полнейшую прострацию от изумительной картины.

А утром он увидел город. Город тоже был красив, чего другого ждать от людей (или иных разумных существ), умеющих так украшать свои ночи?! Город был высок, ажурен и светел. Зеленовато-голубые и серебристые тона строений, странная, непривычная архитектура, близкая к творчеству морских губок и кораллов… Филиппу казалось, что перед ним поднимались к небу воплотившиеся в явь возвышенные мечтания фантастов-шестидесятников о коммунистическом Городе будущего.

И стоял перед этой, воплощенной кем-то Мечтой пыльный, обросший многодневной щетиной, измученный сволочной судьбой наемник. Отрыжка нечистого своего времени. С гранатометом на груди и лихорадочным блеском в покрасневших от бессонницы глазах. Опасный, наверное. Вполне возможно, отталкивающий. Но чужой Городу – это уж точно. Абсолютно чужой.

– А вот мы сейчас вам устроим потеху, – сказал он и начал раздеваться. – Гастроли зоопарка устроим. Передвижного. Только помоемся сперва. И выспимся. А бриться не станем. И оружие снимать да прятать не станем. Для антуражу. Поглядим тогда, каким фейерверком вы нас встретите. – Ему почему-то хотелось говорить о себе во множественном числе. Как о полномочном представителе всего земного человечества – вот, наверное, почему.

В небольшом, тепловатом и грязноватом ручейке, полном головастиков и пиявок, Филипп прополоскал свою форму, вымыл волосы и искупался сам. Развесил по кустам вещи на просушку, надул кокон спальника и спокойно, как не спал уже давно, заснул.

Ничего ему не снилось.

Совсем ничего.

* * *

Он проспал весь остаток дня и всю ночь. Проснувшись, позавтракал легко, плеснул в лицо водицей из ручейка и натянул влажную от росы одежду. Причесался, шлем приторочил к ранцу, а рукава закатал. Несколько двусмысленно получилось, – подумал он, – ну да ничего, сойдет! Бытие определяет сознание, не так ли? Далеко ли мое бытие отстоит от бытия улыбчивых немецких парней начала сороковых?… Вот то-то и оно!

Он глубоко вдохнул и двинулся к городу. Получилось ли у него сделать эти последние шаги с твердой арийской уверенностью? Как же… Чего уж врать об уверенности и невозмутимости, волновался он. Сильно волновался.

Встречайте меня, – подумал он, – товарищи коммунары!

И люди там тоже особенные, никогда мне еще такие не встречались; иной раз всего ночь – и вчерашний ребенок становится взрослым, разумным и прекрасным созданием. И не то чтобы это колдовство, просто никогда еще мне такое не встречалось. О, никогда, никогда не встречалось.

Кнут Гамсун

Город начинался исподволь, объявляясь то тут, то там: где ярким, пузатым, как чугунок, домишком, увитым хмелем, где асфальтовой (или похожей на асфальтовую) дорожкой, а где и стайкой ребятишек (с виду обычных людей, а не тварей, способных вызвать у нервного землянина приступ ксенофобии) на велосипедах или роликовых коньках.