– Ничего удивительного, – сказала Светлана. – Ваши бывшие работодатели состоят с нами в близком родстве.

– Вот как? (Не очень-то я и удивился, сказать по правде) Так, значит, это отсюда поперли Легион за избыточную кровожадность?

– Нет, не отсюда. Здесь всего лишь одна из старейших и богатейших колоний тех, кого вы зовете?… – Она вопросительно посмотрела на меня.

– Большими Братьями, – отрапортовал я, – или терранами.

– Ага, попытаюсь запомнить. Так вот, несколько лет назад, когда метрополия не сумела удержать своих экстремистов от развязывания войны, в которой вы, Филипп, как я понимаю, принимали посильное участие, наши пути разошлись. И, надеюсь, никогда больше не пересекутся. Так что можете быть покойны: выдача дезертиров не состоится.

– А я не дезертир, – покачал я головой. – Я не покидал поля боя самовольно и выполнил свой долг до конца. Не моя вина, что он оказался невостребованным.

– Ну-ну, не обижайтесь, Филипп, – сказала она и потрепала меня по руке. – Я не совсем точно знаю военную терминологию. И заодно уж простите за достаточно грубую отповедь на ваше признание расположения ко мне. Помните, когда мы шли сюда? На самом деле вы мне вполне симпатичны. Правда-правда.

– Никаких обид нет и в помине, – заверил ее я. – Сам виноват. Стоило, понимаешь, девушке слегка прикоснуться ко мне губами, как я сразу возомнил невесть что и занялся вызывающим охмурежем. Вот ведь дикарский пережиток какой… Н-но все-таки, Светлана, признайтесь: что вас подвигло на тот поцелуй?

– Как что? – удивилась она. – Это же национальный русский обычай – целоваться при встрече. Или я что-то перепутала?

– Да нет, пожалуй, – хмыкнул я. – Действительно, обычай же…

* * *

Вечер вдвоем закончился довольно неприятно для меня. К Светлане заявились гости – те самые бывшие коллеги в бархатных штанах. Да не одни. На сей раз они привели с собой еще двоих долговязых молодчиков мужского пола – крепкого телосложения, кулакастых и быстроглазых. Удальцы эти скорее всего прихвачены были золотопогонниками для защиты от чудаковатого друга, склонного к прогулкам перед приличной компанией в одном исподнем и немотивированно агрессивного.

Светлана убежала с ними, а я остался одиноко куковать над объедками.

В компанию меня не пригласили.

Да я не очень-то и рвался.

Увы, Светлана вдребезги разбила мои надежды на скорое возвращение домой. Перфораторы в Файре были запрещены законом. А природных штреков, ведущих куда мне надо, не имелось вообще. А те, что имелись (куда бы ни вели), были замурованы много прочнее, чем четвертый реактор Чернобыля.

На мой вопрос, откуда же тогда ее знание земных языков и явно земные книги у нее в доме, она ответила, что моя наблюдательность поразительна. И что лучше бы было, если бы столь же поразительным было мое благоразумие, ибо есть темы, о которых лучше не только не говорить, но и не знать вовсе.

– Как же мне об этом не говорить, если это касается меня больше, чем кого бы то ни было на вашей планетке? – начиная понемногу раздражаться, спросил я.

Она посоветовала мне угомониться. Ее несколько удивляло, что я, человек с земным прошлым, совершенно забыл о таких понятиях, как разведка, контрразведка и государственная тайна. И ей было бы весьма любопытно услышать мое мнение о сроке, в течение которого будет существовать государство, позволяющее разным подозрительным субъектам совать нос в вотчину институтов, отстаивающих его, государства, целостность и суверенитет. Особенно, если государство это обрело свою самостийность совсем недавно, а процесс протекал не так чтобы гладко. Особенно, если любопытный субъект этот – пришелец. И надо бы еще мне, ретивому, знать, что тонкая лоботомия здесь, у них, хоть и не приветствуется, но применяется иногда по отношению к особо опасным преступникам, в число которых я вполне могу попасть, если начну шпионить напропалую.

Ну а вообще-то мой вопрос рассматривается, идут споры… Да-да, и не нужно кривиться. Вопрос действительно рассматривается, и споры действительно идут. Это, между прочим, подтверждается тем, что она (разумеется, с санкции той самой могучей организации, в которой, оказывается, служит) говорит сейчас со мной на эту тему. Вполне откровенно говорит. Но это – первый и последний раз. А я, если хочу мирно дожить до старости, должен забыть, что штреки и множественность миров вообще существуют в природе. Забыть навсегда. Ну а если мне все-таки повезет, и мой вопрос решится положительно, то меня, разумеется, вызовут…

Зато я, по ее словам, уже сейчас являюсь полноправным гражданином их страны. Сыном, так сказать, полка. Мне оставалось лишь выучить язык и определиться с работой, если я работать захочу. А если не захочу – тоже не беда. Прокормят одного-то лодыря. Глядишь, и перевоспитают. Ну а если я буду нуждаться в сексуальных контактах, то пожалуйста: она, Светлана, в полном моем распоряжении. Если же у меня другие половые предпочтения, то мне нужно просто сказать об этом ей, и мне быстро подыщут требуемого партнера. У них тут с этим просто.

– Спасибо, пока не требуется, – промямлил я.

– Дело ваше, – сказала она.

Оружие, сказала она, я могу оставить себе. Гражданам Файра приобретать и хранить его не возбраняется. Другое дело, что никто этим правом давным-давно не пользуется, потому что незачем. Преступность изжита, внешних врагов нет. Охота на животных омерзительна. За тем, чтобы любые эксцессы между людьми умирали еще до зачатия, не перерастая в пальбу, следит Служба этического контроля, и в руках ее такие рычаги, рядом с которыми любое оружие – цветочная пыльца (которая не способна, как известно, вызвать ничего, кроме легкой аллергии).

Она говорила еще о многом – хвалила социальную и физическую безопасность своего общества; убеждала меня, что здесь я проживу жизнь, гораздо более яркую и полнокровную, чем на Земле; обещала долголетие и идеальное здоровье; предрекала радость отцовства, что-то еще и еще; а я горевал… Я загодя тосковал по дому, которого больше никогда не увижу, и с изумлением вспоминал пророческие слова спиритических своих приятелей, порожденных дурман-травой: А ждет ли тебя там счастье?

* * *

Чтобы не слышать раздражающих меня взрывов хохота, доносящихся с первого этажа, я отправился в сад.

Вечерело. Детишек не было видно. Наверное, отправились по домам. А вот долговязая старуха сидела на своей скамеечке и при виде меня замахала рукой: сюда, дескать. Я подошел и, вытянувшись перед нею во фрунт, уронил подбородок на грудь:

– Филипп.

Старуха растянула тонкие бледно-розовые губы в приветливую улыбку. Лицо ее, довольно приятное, в общем, имело черты преимущественно вертикальные; кожу хоть и в морщинах, но не дряблую, а глаза – большие, зелено-коричневые, слабо раскосые и удивительно ясные. Она отработанным жестом опытной светской львицы протянула мне левую руку, украшенную одиноким малахитовым перстнем с крошечным треугольным рубином и, дождавшись, когда я осторожно пожму ее, сказала раскатисто: