Я немедля подхватил с берега каменюгу посподручнее и ринулся в атаку. После первого же точного удара в основание черепа акула перевернулась кверху пузом. Параличик разбил? Вот беда, – посочувствовал я ей.

Зацепив рыбину пальцами за глаза, я поволок ее на берег.

Больше всего акула походила на тайменя. А может, это и был таймень, только непривычной окраски. Как бы то ни было, но едой я был обеспечен дня на три. Да и Генрику хватит, если он придет в себя – таймень весил не меньше пуда.

На радостях я выпустил из ранца всех пленников. Они долго не могли поверить своему счастью и тяжело ползали друг по другу, хрипло переговариваясь вполголоса.

Стемнело. Я развел костер (спички у Генрика сохранились) и принялся мастерить котелок. Пилой – той, что на тесаке, – обрезал верхнюю часть фляги, пробил в сантиметре от среза два отверстия и продернул в них тесемку, не без труда оторванную от рукава трико. Элькром, насколько мне известно, не горюч. А рукав… Он все равно уродливо лохматился истерзанным обшлагом, постоянно напоминая о печальной судьбе моих пальцев.

Ушица получилась… страсть, какая наваристая. Я слопал ее с огромным аппетитом (и с огромной скоростью) – даром, что без соли, напевая: Котелок поставил и уха варил. Мало-мало кушал, много насерил.

Голову тайменя пришлось еще при разделке изрубить на порционные куски, но она все равно за один раз в литровую фляжку не влезла. Поэтому я загрузил котелок повторно, заранее предвкушая, как повторно буду есть – уже не спеша, тщательно обсасывая каждую косточку.

Очищенную рыбью тушку я обернул двумя слоями широченных листьев, оборванных с прибрежных лопухов, обмазал глиной и испек. Другого способа, как сохранить ее без соли в течение нескольких дней, я не придумал. Закоптить разве? Слишком трудоемко.

С приятным ощущением сыто наполненного живота я полез под защиту сферы, неся в самодельном котелке немного теплого бульона. Я, признаться, невеликий знаток первой помощи при ранениях грудной и брюшной полостей. Все мои знания сводились к одному: постараться остановить кровотечение, постараться обеспечить раненому покой, постараться без промедления доставить раненого в медчасть. Можно ли кормить раненого, когда медчасть недоступна? Наверное, лишь в том случае, если нет разрывов кишечника и желудка. А у Генрика они есть? Я не знал…

Поставив котелок на расстоянии вытянутой руки (вдруг Генрик внезапно придет в сознание и попросит пить?), я лег на спину, глядя сквозь прозрачный изнутри купол на небо. Оказывается, и здесь его разрезали ставшие уже привычными кольца. Наверное, мифические Предтечи в угаре достигнутого всемогущества дробили Луну, где только могли. Или правильнее сказать когда только могли? Тоже, видать, бойкие были ребята. Некому, ой некому было надавать им по ручонкам-то шаловливым, пакостникам. Специалистам по прогибанию мира под себя. Демиургам-любителям недозрелым. Куда они, между прочим, сгинули? В космос подались? Закапсулировались в Зоне недоступности? Вымерли, как атланты? Деградировали до хонсаков? До людей? Вопрос…

Прерывая мои мысли-никчемушки, закашлялся Генрик. И кашлял долго – сипло, мокро, взахлеб, не приходя в себя, и оттого вдвойне нехорошо. А прекратил – так же внезапно, как и начал. Я обтер ему губы. Платок покраснел. Мне захотелось горько, по-детски расплакаться, стуча кулаками по земле и непристойно ругаясь от бессилия.

Но я зачем-то сдержался, дурак.

* * *

Новый день не принес никаких перемен. Было тепло и сухо, веял легкий ветерок. Солнышко светило. Природа птичьими голосами радовалась невесть чему, ничуть не опечаленная моим беспросветным горюшком.

Я, чтобы занять себя, чистил оружие. Сферу я отключил, и Генрик был – весь тут как тут, на виду. С кровавой пеной, колючей щетиной, седой на бритых висках, в грязной разорванной и окровавленной одежде и с ввалившимися бледно-желтыми щеками. Он до сих пор ни разу не приходил в себя. Это меня пугало.

Не думаю, что я выглядел лучше, когда он волок меня, бессознательного, с простреленной ногой, наспех перетянутой жгутом, по пыльной таджикской дороге, поминутно озираясь в попытке разглядеть укрывшуюся за придорожными камнями смерть. Но у него была цель, и была надежда. И в его силах было двигаться к цели.

Я же сейчас не мог ничего.

Только ждать…

* * *

Мы возвращались на заставу с продуктами. ГАЗ-66 – не самая комфортная машина. Особенно, когда сидишь в кузове на расхлябанных откидных скамейках, в окружении коробок с тушенкой и мешков с крупами и вермишелью. Особенно, когда жара адова и пыль до небес, от которых не спасает ни выгоревший тент, ни даже двухлитровая бутылка теплой Фанты на двоих. Особенно, когда дорога – ухаб на ухабе, и не заснешь.

Но старшему машины – прапорщику Садыкову и водиле Гоше Глубокову было до нашего комфорта, как до дембеля. Они-то сидели в кабине. Впрочем, и им приходилось, конечно же, несладко.

Самодельная мина рванула под задним колесом. Место для мины было выбрано с умом: машину поставило на дыбы и сразу швырнуло вбок – под крутой и очень протяженный откос. Можно сказать – в пропасть. Газик закувыркался, продукты полетели, я, треснувшись обо что-то головой, поплыл.

Очнувшись, я понял, что остался один. Не потому, что меня бросили товарищи. Они все погибли – это я понял совершенно ясно. Машина лежала, задрав к желтому небу чадно горящие колеса, чуть выше по склону, и обе дверцы кабины были плотно закрыты. Сквозь разбитое лобовое стекло неловко свешивалось красно-черно-зеленое тело Гоши. Отчетливо мертвое. Прапорщик Садыков со страшно измочаленной головой вытянулся в струнку, как бы протягивая ко мне маленькие сухонькие свои ручки, и не дотягивался совсем немного. Каких-то полметра. Саркисяна не было видно. Наверное, он лежал где-то вне моего поля зрения.

А повернуться я не мог. И не только из-за дикой боли, разрывающей правую ляжку. К нам, не спеша, направлялась группа людей в афганке песчаного цвета и в тюрбанах.Вовчики…

Я лежал на животе и в ребра мне упирался дорогой, как сама жизнь, АКМ, по чудесной случайности оставшийся в этой переделке со мной. Медленно, очень медленно я приподнял один бок, втянув живот и половчее ухватив автомат. Потом я сдвинул флажок предохранителя в положение автоматического огня, поблагодарив мысленно капитана Пивоварова за науку всегда носить оружие взведенным. До мурашков хотелось расслабиться и лечь обратно. Закрыть глаза…

Вовчики громко переговаривались и смеялись. И совершенно не прятались. Наверное, от радости совсем спятили. Я подождал, пока они подойдут на расстояние уверенного поражения, и нажал на спусковой крючок. Автомат гавкнул, скобля рычагом затвора по животу, морду опалило раскаленным выхлопом (срез пламегасителя оказался как раз напротив подбородка – всего в нескольких сантиметрах), зацокали по камням гильзы. Двоих вовчиков, весьма неосторожно сблизившихся, тут же смело.