И Джессика тоже отвергла протянутую отцом руку. При жизни Тома Дэвид передал ему Инч-Кеннет, но Том не составил завещания — возможно, давал судьбе знак, что намерен пройти войну и вернуться живым, — так что по шотландскому закону остров перешел его сестрам. Они все решили передать его матери до конца ее жизни. Все — за исключением Джессики, сообщившей в письме, что желает пожертвовать свою долю компартии Англии «во искупление хотя бы части того зла, что причинили члены нашей семьи, в особенности супруги Мосли и Пуля, пока заседал в палате лордов». Очередной приступ черствости, а учитывая обстоятельства, при которых Джессике досталась ее доля Инч-Кеннета, еще и жестокий поступок — мало кто на такое решился бы. Да и глупость невероятная. Дэвид постарался объяснить поверенному Джессики, что на таком маленьком острове «будет при таких обстоятельствах неуютно» и членам семьи, и коммунистам. Да и коммунисты не желали связываться и явно считали всю эту затею безумием. Но Джессика по самой своей природе не могла дать задний ход. Ее участок земли стоил 500 фунтов, и она требовала от матери эту сумму — а лучше больше, — потому что «деньги — важное политическое оружие… и я не знаю, убедили ли тебя события последних десяти лет, как преступно было поддерживать Гитлера и политику умиротворения». Джессика, получившая новую должность в Объединенном антифашистском комитете помощи беженцам, стояла — чистая и неистовая — на стороне праведных сил. Поведение Красной армии в Берлине служило доказательством — для того времени, — что зло таится не только внутри нацизма, но в самой человеческой природе. Однако никто не пытался доказывать это Джессике, поскольку в ту пору никто не хотел с ней разговоривать. Лишь мать продолжала писать ей письма, будто ничего не замечая, поддерживая отношения со своей «маленькой Ди». В конце концов было решено, что жить на острове будет одна только Сидни, однако Джессика из политического принципа сохранит за собой свою долю.

На одной шестой Инч-Кеннета, как где-то на дальней от него стороне Европы, развевался теперь красный флаг.

Настал черед Нэнси заново создавать семью, которая уже перестала существовать. И превращать ее в долговечный английский миф.

Сама она тоже обитала теперь в ином мире, так далеко от прежнего, что даже смерть Тома не разрушила ее новое счастье. Наконец-то Нэнси встретила мужчину, который изменил ее жизнь, помог уйти от Митфордов к пейзажам своей мечты — не только книжным, но и вполне реальным французским пейзажам. И хотя любовь к Гастону Палевски тоже стала для Нэнси своего рода вассальной зависимостью, он, как это ни парадоксально, распахнул перед ней дверь к славной свободе.

Это случилось в сентябре 1942-го в саду клуба союзников на Парк-лейн: Нэнси представили Палевски, в ту пору сорока одного года, полковника (она всегда будет звать его Полковником) «Свободной Франции», главу кабинета при Шарле де Голле. Они познакомились примерно в тех же обстоятельствах, в каких Грейс, героиня «Благословения» (1951), встретила своего француза: Палевски побывал в Эфиопии одновременно с Питером Роддом и доставил известия о нем. В «Благословении» Шарль-Эдуард де Валюбер, принесший известия о женихе Грейс, — высокий, темноволосый, невероятно элегантный виконт, разумеется, владелец особняков и усадьб, — вскоре заявляет: «Пожалуй, я на вас женюсь». Реальность во многом была противоположностью вымыслу: Палевски был низкорослым, с жидкими усиками, плохой кожей, лысеющий, происходил от польских эмигрантов. У него имелась квартира на рю Бонапарт — и все. И он не мог жениться на Нэнси, даже если бы захотел: она была hors de combat[26]. Но ее чувства к нему в точности совпадают с теми, которыми писательница наделила Грейс: «Влюблена как никогда в жизни».

Палевски был дамским угодником, славился искусством соблазнения и все не насыщался. (В одном анекдоте рассказывается, как он пригласил к себе домой замужнюю светскую даму, предложив ей пообедать вместе, и вышел ее встречать полностью обнаженным.) Ни перед одним смазливым личиком он не мог устоять, а Нэнси благодаря усилиям Андре Руа сделалась очень яркой и привлекательной. Его манера с ней разговаривать, ухаживать представляла собой квинтэссенцию — удесятеренную — всего того, что Нэнси насмотрелась среди «вольных лягушатников». В атмосфере смешливой и формальной лести офицерского клуба она расцвела, но Палевски обладал редкой способностью сосредотачиваться. Стоило ему бросить взгляд на вновь прибывшую, еще стоящую в дверях — и женщина уже чувствовала себя избранной, единственной. «Фабрис разговаривал с ней, о ней, только ради нее…» — так Нэнси описывает первого появившегося в ее романах француза, того самого француза, Фабриса де Советер из «В поисках любви». Мужчину, который ворвался в жизнь Линды Рэдлет с такой же стремительной силой, как Палевски — в жизнь самой Нэнси.

«Линда чувствовала то, чего никогда раньше не испытывала ни к одному из мужчин, — сокрушительное физическое влечение. От этого кружилась голова, становилось страшно». Фабрис, как и Палевски, изображен невысоким, коренастым, внешне он вроде бы ничего особенного из себя не представляет. Он к тому же оказался (воспоминание о Пемберли) богатым герцогом. Но задолго до того, как Линда это узнала, она уже пала его добычей, решительно и безвозвратно — в точности как создавшая ее писательница. После Питера Родда, красивого и капризного, словно маленький мальчик, с его оскорбительными, напоказ, интрижками — наконец-то мужчина, и даже его поразительно самоуверенное обращение с женщинами было для Нэнси чем-то новым. Никогда раньше она и думать не думала, что любовь — такое веселье. Палевски умел развлекать и сам развлекался; церемонная французская манера обращения на «вы», утонченное знание Пруста и фарфоровый сервиз прекрасно сочетались с анархическим духом, который требовал от Нэнси такой же легкости и преображал ее — почти пугающе — в небывало живую женщину.

И для него она была чем-то новым, несхожим с крошками «Верониками, Шейлами и Брендами» (по выражению Фабриса), которые и страшились его репутации, и были им околдованы, и жадно о нем шептались над бокалом джина с лаймом. Нэнси была умной, нервной, столь же отрадно и очаровательно английской, как веджвудский чайный сервиз, но при этом держалась в стороне от светского общества, которое слишком хорошо знала, — и она уже услышала сирен, певших «Марсельезу». Под ее глянцем скрывался живой энтузиазм. Она оставалась до странности невинной, несмотря на роман с Андре Руа. Впрочем, этот роман уже растворился в дымном военном воздухе, да и был он тонкий, изысканный. Обе стороны были очень добры друг к другу, и мысль о погубленных фаллопиевых трубах Нэнси не испортила их отношения — взрослые, а не безумноромантические. Но Палевски сбил ее с ног, и Нэнси словно вернулась в юность: при всей своей осторожности, она принялась похваляться, сообщала гостям за ужином, что провела с ним «всю ночь», и получала наслаждение от их ужаса и восторга. Она позволяла ему заглядывать в свое сердце, словно в открытые карты, и играть по собственным правилам. Это были очень взрослые отношения, и она была к ним готова, но вихрь эмоций, который подхватил Нэнси и бросил в постель Палевски, где она переживала неведомые прежде наслаждения, оказался слишком велик и великолепен, чтобы его скрывать.