о значительно более ранних «Свадьбах» Евтушенко или, ещё раньше, воспоминательной лирике Владимира Соколова.

Да что говорить по именам! О военном или послевоенном детстве писали все. Включая андеграунд. Там, кстати, были и те, кто воевал. Скажем, Игорь Холин.

Ни звезды

Ни креста

Ни черта

Волосы

Вместо травы

Торчат

Из земли

На братской могиле.

(«Ни звезды...»)

На самом виду, повторяю, были фронтовики. Соблазн темы состоял, помимо прочего, в том, что она легализовывала мысль о смерти. По следам фронтовиков тот же Рубцов мог писать чуть ли не исключительно о смерти.

В довоенной компании Слуцкого исповедовали «откровенный марксизм», что означало прежде всего диалог с властью, гипотетически встретившей их с распростёртыми объятьями. Они готовы были к жертве и на своих вечеринках говорили о смерти: чего стоит идея Когана написать стихи памяти друг друга. Каковые были написаны.

Потом были написаны другие.

Он писал мне с фронта что-то вроде:

«Как лингвист, я пропадаю:

полное отсутствие объектов».

Не было объектов, то есть пленных.

Полковому переводчику

(должность Павла)

не было работы.

Вот тогда-то Павел начал лазать

по ночам в немецкие окопы

за объектами допроса.

До сих пор мне неизвестно,

сколько языков он приволок.

До сих пор мне неизвестно,

удалось ему поупражняться

в формулах военного допроса

или же без видимого толка

Павла Когана убило.

В сумрачный и зябкий день декабрьский

из дивизии я был отпущен на день

в городок Сухиничи

и немедля заказал по почте

всё меню московских телефонов.

Перезябшая телефонистка

раза три устало сообщала:

«Ваши номера не отвечают»,

а потом какой-то номер

вдруг ответил строчкой из Багрицкого:

«... Когана убило».

(«Воспоминание о Павле Когане»)

Жизнь в свете смерти — вот, по существу, норма человеческого сознания, в реставрации которого участвовала поэзия, возвращаясь к самой себе.

Горечь загробной бравады:

Давайте выпьем, мёртвые,

Во здравие живых!

(«Голос друга»)

Это было напечатано впервые в альманахе «День поэзии» за 1956 год, называлось «Ответ» и не имело посвящения, а в окончательной редакции с названием «Голос

друга» и посвящением Михаилу Кульчицкому — в книге Бориса Слуцкого «Память» (1957, тираж 10 000).

Когда в 1952 году Слуцкий прочёл Эренбургу «Голос друга», мэтр отреагировал:

— Это будет напечатано через двести лет.

Что-то в этом роде тогда же сказал и Николай Тихонов, ознакомившись со стихами Слуцкого, переданными ему автором при личной встрече, но отметил «Лошадей...»:

— Знаете, как у Бунина о раненом олене: «Красоту на рогах уносил»?

Слуцкому не до красот. Его автогерой произрос на антикрасоте, и в этом смысле он антигерой. Выходит, Слуцкий — это антикрасноречие? Может быть, здесь уместно привлечь мандельштамовское словцо — черноречивое? Получается черноречие. От Чёрной речки. Близко, но — другое.

Тот человек на войне, которого написал Слуцкий, одухотворён идеей справедливого мщения и, к слову сказать, защиты Отечества. Опять-таки к слову: Слуцкий, как известно, выступал ещё и в роли общественного защитника, то есть адвоката. Так было, например, на процессе поэта

О. Б-ва, осуждённого за хулиганство.

Есть немалый метафорический смысл в том, что, параллельно с Литинститутом пройдя вузовский курс юриспруденции, Слуцкий предпочёл своё довоенное образование увенчать дипломом со званием «литератор», пренебрегнув правовым. В конечном счёте смысл этой метафоры — в первичности Слова относительно Государства. На войне ему доводилось судить людей, ставить к стенке — страшное стихотворение «Статья 193 УК (воинские преступления)»:

Спокойней со спокойными, но всё же —

Бывало, ждёшь и жаждешь гневной дрожи,

Сопротивленья матерьяла ждёшь.

Я много дел расследовал, но мало

Встречал сопротивленья матерьяла,

Позиции не помню ни на грош.

Оспаривались факты, но идеи

Одни и те же, видимо, владели

Как мною, так и теми, кто сидел

За столом, но по другую сторону,

Называл автобус чёрным вороном,

Признаваться в фактах не хотел.

Они сидели, а потом стояли

И падали, но не провозглашали

Своё «Ура!», особое «Ура!».

Я помню их «Ура!» — истошно-выспреннее,

Тоскливое, несчастное, но искреннее.

Так все кричат, когда придёт пора.

А если немцы очень допекали,

Мы смертников условно отпускали —

Гранату в руки и — на фронт! вперёд!

И санитарные автомобили

Нас вместе в медсанбаты отвозили,

И в общей,

В братской,

Во сырой могиле

Нас хоронил

Один и тот же

Взвод.

Это, наверное, единственное во всей мировой поэзии стихотворение, написанное тем, кто расстреливал, о том, как это происходит; впрочем, в более позднем стихотворении Слуцкий говорит:

У меня было право жизни и смерти.

Я использовал наполовину,

злоупотребляя правом жизни,

не применяя право смерти.

(У меня было право жизни и смерти...»)

«Я» Слуцкого не адекватно ему самому. Весь остальной юридический багаж поэта ушёл на защиту памяти павших и недоли падших.

Упомянутый О. Б-в плохо кончил, но о Слуцком всегда говорил самые лучшие слова. Как, кстати, и о Сельвинском, также участвовавшем в нём.

ДОБЫВАЙТЕ, РЕБЯТА, ОПЫТ

Здесь надо привести два высказывания Слуцкого.

Отбывайте, ребята, стаж.

Добывайте, ребята, опыт.

В этом доме любой этаж

Только с бою может быть добыт.

(«Советы начинающим поэтам»)

Надо думать, а не улыбаться.

Надо книжки трудные читать.

Надо проверять — и ушибаться,

Мнения не слишком почитать.

Мелкие пожизненные хлопоты

По добыче славы и деньжат

К жизненному опыту

Не принадлежат.

(«Надо думать, а не улыбаться...»)

Назидание? Ну да. Слуцкий — дидактик. Более того, дидактик-практик. Друзья называли его «ребе-комиссар» (было и раннее прозвище — «харьковский робесперьист»). Он завёл вокруг себя хоровод воспитанников. Они сами заводились вокруг него. В середине семидесятых к