Слуцкого – гражданственность его поэзии и лживость советской истории, а «мифы» Самойлова – это отсылка к фундаментальным и вечным вопросам человеческого бытия. Чтобы прийти к такому выводу, нужно либо совсем не знать поэзии Слуцкого, либо читать ее вслепую, изнутри мифологии собственного изобретения. Самойлов выбрал второй вариант, да еще и сделал вид, что Слуцкий сам подтвердил эту версию их отношений. Харитонов записал следующие слова Самойлова: «Рассказывал, как читал Слуцкому главу о нем из своей книги, и Борис принял ее с большим благородством, хотя там есть много горького для него. Кое с чем поспорил по частностям, засомневался: неужели я так говорил? Потом согласился, что мог и так сказать». То есть из воспоминаний Самойлова следует, что Слуцкий безропотно соглашается с собственным ниспровержением, да еще и в полном расцвете творческих сил: «Ты написал некролог… В общем верно… Не знал, что оказывал на тебя такое влияние…» [Самойлов 2000b: 151][269]. В изложении Слуцкого все выглядит совсем иначе. Он об этом пишет в прозаических фрагментах – примечательно, что здесь он единственный раз упоминает Самойлова: «Вчера Дезик читал мне свой мемуар со всем жаром отвергнутой любви [здесь звучит явственная ирония, поскольку огонь Самойлова не греет], со всем хладом более правильно прожитой жизни» [Слуцкий 2005:

177]. И далее: «Не учитывая». В этой эллиптической фразе – вся полнота жизни и поэтики Слуцкого. Проблема в том, что Самойлов-то как раз учитывал, но счел нужным проигнорировать и исказить свои наблюдения. Отношения Слуцкого с их общим учителем Сельвинским, проанализированные в следующей главе, существовали на совсем ином уровне – на уровне слов, мыслей и рифм.

11

«Вождь и мэтр»: Илья Сельвинский

1

В 1924 году Илья Сельвинский (1899–1968) написал в письме к Корнелию Зелинскому, которому вскоре предстояло стать идеологом конструктивизма в литературе:

О себе: можешь меня поздравить в свою очередь: я стал гением. Понимаешь? Как у Андерсена – был гадкий утенок, а вырос в лебедя. Ну так-таки просто-напросто: гений, ей-богу, вижу это в себе так, как свое отражение в зеркале. Дело в том, что я начал писать стихотворный роман “Улялаевщина”… и вот, понимаешь, без всякого затруднения, как если бы я сидел и пил чай, – оттискиваются такие главы, что мне жутко с собой наедине; мне все кажется, что это не я, что кто-то сейчас выскочит из меня и раскроет мистификацию [Громова 2006: 100].

В рассуждениях Сельвинского нет ни тени самоиронии. Он был, и это признавали многие современники, гигантом не только в физическом плане, но и в поэтическом. Тынянов примерно в то же время прозорливо отметил: «Недавно выступил новый поэт, у которого промелькнула какая-то новая интонация, – Сельвинский. <…> Стих почти становится открытой сценой. У Сельвинского, на его счастье, необычайно плохая традиция; такие плохие традиции иногда дают живые явления» [Тынянов 1977: 179]. В свете этих слов примечательно звучит письмо Сельвинского к тому же Зелинскому, написанное в 1937 году, когда группа конструктивистов, в которой Сельвинский был непререкаемым лидером, давно уже была распущена:

Обложка книги И. Сельвинского «Записки поэта», М.; Л., 1928. Дизайн обложки Эля Лисицкого

Я не знаю, где Пушкин брал силы для работы в эпоху Николая. М. б., они накапливались от ненависти. Пушкин слишком ясно видел, что николаевская Россия – это то, что нужно свалить.

А мне – много труднее! Я знаю, что нет на свете страны лучше, величавее и справедливее, чем наша. <…> А между тем в партии меня не любят, голоса моего не слышат, в силу мою не верят – и от этого я дряхлею, как силач, живущий без женщины. Я знаю, что если бы мне дали хоть немного теплоты – я мог бы создать какие-нибудь аховые вещи. Но я глубоко убежден, что партия совершенно выключила меня из своих пятилеток. С этим я примириться не могу, потому что чувствую себя целым Кузбассом, требующим планирования и роста [Громова 2006: 304].

Если Маяковский только высказывает желание, чтобы партия запечатала ему уста, и воображает себя «заводом, вырабатывающим счастье» («Домой», 1925) [Маяковский 1996: 178–180], то Сельвинский ощущает на себе все последствия такого желания. Его тело и душа служат воплощением языка советской номенклатуры, в них стирается граница между экономическим и творческим производством.

Жизнь и поэзия Сельвинского служат комментарием к трагической судьбе советского авангарда, художественные и идеологические программы которого одновременно и предвосхитили торжество сталинизма в литературе, и в определенной мере проложили ему путь, а авангардисты – Бабель, Олеша, Мейерхольд и Сельвинский – так и не смогли полностью перейти от бурных утопических 20-х к нормативности и террору 30-х[270]. Одни из них заплатили за эту «неспособность» собственной жизнью, другие – творчеством, некоторые – и тем и другим. Обращаясь к Сельвинскому, Слуцкий возвращает своему наставнику его художественную значимость, создавая в результате одно из самых прозорливых и новаторских стихотворений как о еврейской катастрофе ХХ века, так и о фундаментальных основах еврейского существования. Целан отмечал, что не видит «принципиальной разницы между рукопожатием и стихотворением» [Целан 2013: 420]. Поэтический диалог Слуцкого с Сельвинским длиною в жизнь и есть такое рукопожатие двух поэтов.

2

Поступив в 1939 году в Московский литературный институт, Слуцкий записался в поэтический семинар Сельвинского. Эти занятия стали для него первой серьезной встречей с крупным поэтом и большой поэзией. «Чем мы занимались на семинаре Сельвинского? – спрашивает Слуцкий в мемуарном фрагменте и сам же отвечает: – Поэзией и только поэзией. Своим делом. И уж никак не политикой» [Слуцкий 2005: 234]. Комментарий касательно политики красноречив, поскольку к этому времени Сельвинский давно уже выпал из политического фавора[271].

Ройтман справедливо отмечает, что уроки Сельвинского, а точнее – конструктивизма в целом, кардинально повлияли на поэтику Слуцкого [Ройтман 2003: 22–25]. Упор конструктивистов на семантику и языковую точность, введение нарративных приемов в поэзию и понятие целеполагания в поэтике, безусловно, существенны для анализа художественной системы и метода

Слуцкого. В то же время важно помнить, что для Слуцкого эти конструктивистские приемы приобрели особую коннотацию, послужив ходами в библейскую эстетику. В одном из посвященных Сельвинскому стихотворений (существуют еще как минимум два) Слуцкий выказывает ироническое отношение к учителю, который выглядит довольным собой в буржуазном стиле («он сыт, одет, обут и горд»), притом что в политике «сбивчив», а в поэзии тверд [Слуцкий 1991b, 2: