повествует о простом портном из Одессы, который сумел отречься от своего местечкового идиша и стать советским сыном России. Он проходит Гражданскую войну, в 1941 году вновь отправляется на фронт и гибнет на Великой Отечественной:

И стpочил пулеметчик,

Пробираясь в обход.

И упал Соломончик

На его пулемет.

Лeг белее холстины

В пулеметном дыму…

Никакой Палестины

Не надо ему

[Самойлов 2005: 340–341].

В двух последних строках содержится не только возможная аллюзия на создание в 1948 году государства Израиль, но и цитата из статьи Эренбурга военного времени «Евреи», в которой евреям возносятся хвалы за то, что они сражаются за русскую землю, ставшую их новой землей обетованной [Эренбург 2004:

318][264]. В конце поэмы Соломончик, похороненный в глубине России, становится чистой каплей в огромном советском море. «Он был малой кровинкой / Среди моря кровей, / Он был малой людинкой / Среди моря людей…»

Мне представляется, что нацелено это стихотворение Самойлова в две стороны: на Слуцкого и на советское государство. Самойлов противопоставляет типичного советского еврея – стандартного «маленького человека» русской литературы, – восходящего к «Конармии» (за вычетом сложностей характера бабелевского Лютова), государству, которое трепало своих евреев в одной послевоенной антисемитской кампании за другой. В ответ на обвинения, брошенные космополитам, он выводит Соломончика, сохранившего еврейское имя, но при этом бесстрашно растворившегося в героическом советском пространстве и тем самым получившего полное воздаяние. В ответ на крики, что все Абрамы пересидели войну в безопасной ташкентской эвакуации, Самойлов хоронит своего Соломончика в самом сердце России. Вне всякого сомнения, уже один факт написания этой поэмы можно считать подвигом, особенно если принять во внимание, что в остальном корпусе работ Самойлова мы находим «лишь два-три ослабших и выдохшихся еврейских мотива» [Shrayer 2007, 1: li]. В дневниках он об антиеврейских кампаниях не упоминает ни разу. Он собирался посвятить им одну главу мемуаров, но так ее и не написал – возможно, поняв, что придется вернуться к своей еврейской поэме. Ее существование он преднамеренно скрывал. В 1970-х в ответ на вопрос Шраера-Петрова, есть ли у него стихи про евреев, Самойлов объявил, что нет и не было [Шраер-Петров: 150].

В этом единственном своем полноценно еврейском тексте к еврейству он подходит извне, не обнаруживая познаний в области еврейской культуры[265]. Что примечательно, Самойлов умалчивает о холокосте (к тому моменту в России уже было не только написано, но и опубликовано несколько стихотворений о холокосте), однако говорит о фронте, где еврей уже больше не еврей, а советский гражданин. Что еще примечательнее, биографию Соломончика он излагает рубленым языком официальной советской поэзии. Проницательный читатель Самойлова А. С. Немзер утверждает: написать стихотворение о еврее, который стал не только сыном революции, но и сыном России, было крайне смелым поступком[266]. Учитывая послевоенные обстоятельства, любое произведение, где евреи описывались в положительном свете, требовало определенной отваги. Однако очень важно помнить, что Самойлов в своей поэме не отвечает впрямую на обвинения со стороны режима – его Соломончик не космополит и не космополит-патриот. Вне зависимости от того, согласен ли автор с линией партии или только подстраивает под нее собственный стих, факт этот весьма красноречив.

Трудно не усмотреть в поэме прямой вызов Слуцкому, стихи которого, посвященные послевоенным невзгодам евреев и написанные по свежим следам, Самойлов, скорее всего, знал. Самим замыслом своей поэмы он бросает вызов одновременно и пониманию Слуцким этих кампаний как серьезного исторического противостояния, и тому, что тот поглощен ими в жизни и в поэзии. В тексте Самойлова Слуцкому предлагается серьезный стратегический компромисс: можно официально сохранять еврейскую ноту в поэзии, предназначенной для публикации, при условии, что на поверхностном уровне эта тема включена в сферу советской литературы, поскольку движется по разрешенной траектории. Самойлов отказался от еврейской программы, поняв, что, когда дело доходит до евреев, государство не заинтересовано в сохранении мифов, которые сначала создало, а потом поспешно развенчало во время войны и после нее. Да, Самойлов пошел навстречу официальным требованиям к написанию поэм в новом духе, но это оказалось, как минимум в данной точке, бессмысленным. «Соломончик Портной» – не только пример первого крупного провала молодого поэта. В качестве образца конвенциональной поэзии он предвосхищает будущую философию радикального ассимиляционизма, творческого и политического приспособленчества и мифотворчества, которое переносит роль мастера компромиссов с него на Слуцкого. Слуцкий в одном случае нанес Самойлову ответный удар, выбрав для этого самую уязвимую точку души своего «друга».

4

По иронии судьбы стихотворение-эпиграмма Слуцкого «Широко известен в узких кругах…» было опубликовано в альманахе «Тарусские страницы», одном из ярких свидетельств ослабления цензуры в период оттепели, рядом со стихами Самойлова [Слуцкий 1961: 213][267]. Сам факт, что Слуцкий решил напечатать это стихотворение, причем именно в данном сборнике, говорит о том, что он был в курсе мифотворчества Самойлова. Своим текстом Слуцкий предпринимает попытку положить предел этому мифотворчеству, вынося приватный конфликт с Самойловым на публику. Слуцкий – не слишком рьяно – отрицал, что стихотворение направлено против Самойлова; однако среди литераторов не было тайной, кто именно «широко известен в узких кругах». Сарнов поясняет:

Когда Самойлов отдал в издательство рукопись своей первой книжки, автор официального отзыва на нее (это был кто-то из «ведущих» тогдашних наших поэтов – то ли Ошанин, то ли Долматовский) начал эту свою «внутреннюю рецензию» такой фразой: «Поэт Д. Самойлов широко известен в узких кругах». И эта комическая фраза в тех самых «узких кругах» сразу стала широко известна. Быстро вошедшая в интеллигентский фольклор языковая формула эта у всех, кто ее знал, прочно ассоциировалась именно с Самойловым. Она приросла к нему, к его имени, как некий фирменный ярлык, как своего рода визитная карточка [Сарнов 2000: 309–310].

Слуцкий наделяет эту известную фразу смыслом, полностью понять который мог только сам Самойлов:

Широко известен в узких кругах,

Как модерн, старомоден,

Крепко держит в слабых руках

Тайны всех своих тягомотин.

Вот идет он, маленький, словно великое

Герцогство Люксембург.

И какая-то скрипочка в нем пиликает,

Хотя в глазах запрятан испуг.

Смотрит на меня. Жалеет меня.

Улыбочка на губах корчится.

И прикуривать даже не хочется

От его негреющего огня.

Этот стих – один из самых выразительных образцов русской эпиграмматической поэзии, который, по моему