Прошло две недели: мне осталось лишь завершить лицо «Библиотекаря». Четыре коричневых кожаных тома изображали голову, черная лента на них намекала на брови, а еще

две ленты, случайно блеснувшие отраженным светом, представляли глаза чудовища. Розовая лента, свисавшая с книги-щеки, стала левым ухом Библиотекаря, два маленьких экземпляра Евклида образовали губы, выраставшие из бороды (льстиво изображенной более густой и пышной, чем у оригинала), сделанной из собольих кисточек для вытирания пыли. Восьмая книга превратилась в длинный нос, протянувшийся через лицо по диагонали. В таком антураже было никак невозможно изобразить физические недостатки герцогского лица, хотя, после некоторого раздумья, я пририсовал пряжку с красной кнопкой – намек на бородавку, что примостилась рядом с его носом. Осталось решить проблему волос. Грязной соломе, которая, увы, точнее всего передавала пегую шевелюру герцога, не нашлось места в моем каприче. Я решил нарисовать открытую книгу (гроссбух, притащенный из казначейства), покоящуюся поверх головы. Этот гроссбух завершал композицию картины, как свод или купол объединяет поддерживающие его колонны. Его тонкие страницы были как птичий хохол – белоснежный гребешок, предполагавший одновременно и сходство с шапочкой художника.

В приподнятом настроении я известил Альбрехта Рудольфуса, что его портрет, моя лучшая подделка, ожидает его одобрения. Герцог от нетерпения прыгал через две ступеньки. Он вбежал в мастерскую, жадно хватая ртом воздух, и поприветствовал всех моих помощников, обратившись к каждому по имени, к их несказанному изумлению. Мы подошли к алькову, позолоченному солнечным светом, где стоял мольберт. Ученики встали на свои места; по моему сигналу они подняли серую ткань, что закрывала картину. Альбрехт Рудольфус воскликнул:

– Браво! – и, стянув лайковые перчатки, принялся аплодировать – неуклюже, как тюлень. – Восхитительно, – сказал он, – гениальная работа.

Я словно воспарил в крылатых сандалиях Меркурия.

– Я польщен, милорд.

– Польщен?! Да тебе надо за это пожаловать титул!

– О, ваша светлость.

– Изумительное творение.

– Как вам сходство?

– Сходство?

– Только Арчимбольдо удавались подобные превращения, если вы простите мне это бахвальство.

– Что за сходство?

Герцогу так понравилась картина, что он даже забыл, как целый час позировал мне для портрета. Теперь радость отлила от его щек вместе с кровью. Невидимая рука стерла восторг с его лица. На секунду он превратился в человека из глины.

– Это что, я?

– Да, в общем.

– Это какая-то шутка?

– В каком-то смысле, ваша светлость. Это аллюзия на широту ваших познаний.

– Эта мертвечина? Она и на человека-то не похожа. А вот эта штука что означает?

– Бородавку. Застежку то есть.

Герцог оглянулся. Он так привык к присутствию придворных, что нуждался в поддержке со стороны.

– У меня нет слов, – сказал он. – Какой труд и так бездарно потрачен. Видимо, тебе показалось мало, что ты обманул меня насчет императора. Так или иначе, я этого не потерплю.

Альбрехт Рудольфус развернулся и пошел прочь. Я побежал следом за ним.

– Чем я вас обидел, милорд?

Но герцог уже утонул в полутемном колодце лестницы.

– Сам подумай над этим вопросом. Когда найдешь ответ – если в этом действительно есть необходимость, – отыщешь меня в кабинете. И не забудь извиниться.

Дверь между нашими мирами (крепкая, как граница между сознанием моего патрона и моим собственным) открылась и тут же захлопнулась.

Когда я вернулся к себе в мастерскую, мои помощники разбежались. Час, а может, и два я провел в тумане замешательства. Потом мое внимание привлек тихий шорох, словно скреблась мышь. Звук шел из комнаты учеников. Они спрятались там и слушали, ожидая услышать от своего малорослого хозяина вопль ярости. Я не спугнул и не выбранил их. Я рассматривал свое творение и постепенно начал понимать. Лишенная солнечного света, картина сделалась мрачной, словно ее присыпали пеплом. Чем больше я на нее смотрел, тем сильнее замечал – с нарастающим отчаянием, – что я нарушил Закон Характерных Деталей. Полотно казалось великолепной имитацией стиля Арчимбольдо; но из живописной выпечки испарился сам герцог. На картине Мастера этрусский бог Вертумн сиял, пугающе живой, словно еще секунда – и он вырвется в мир живых. Однако в той, оригинальной, картине оставалась и частица человеческого: что-то от самого императора. В моей имитации не сохранилось и искры жизни. Это был угрюмый портрет, механическое подобие, беглец из Преисподней мертвых объектов. Неудивительно, что Альбрехт Рудольфус так его возненавидел. Библиотекарь был стерилен. Его книги захлопнуты, глаза слепы – он не способен ничего породить.

Плевать, решил я. Плевать на невежество. Плевать на его затуманенные глаза, которые ничего не видят за пеленой самолюбования.

– А как насчет зверинца? – внезапно спросил Адольф Бреннер. Он перестал мерить комнату нервными шагами и, заботливо нахмурившись, оперся о спинку моего стула.

– Чего?

– Купите ему животных. В конце концов, если они ему не понравятся, в этом хотя бы не будет вашей вины.

– Какая глупая мысль, – сказал я.

Через неделю план был готов. Забудьте всякие разговоры о разногласиях: Империя была наводнена рыкающими, порхающими и чешуйчатыми тварями, живыми диковинами, которые разнообразят и оживят герцогский мавзолей. (Альбрехт Рудольфус проводил слишком много времени, рассматривая объекты неодушевленные.) Взяв за образец пражские Королевские сады, я быстро убедил своего недоверчивого патрона выдать мне средства на закупку животных и откомандировать меня с надлежащим количеством солдат, грузчиков и помощников для совершение оной закупки.

Конечно, поездка была безрассудством. Северяне уже бряцали оружием: для того, чтобы защитить протестантского короля Богемии или восстановить власть верного Папе императора, создавались самые противоестественные союзы. И хотя огонек войны уже тлел (и вскоре, по мере того, как начнут раздуваться мехи Истинной Религии, он превратится в ревущее пламя), я в спешке оставил Фельсенгрюнде, желая хотя бы на несколько недель вырваться из ядовитой атмосферы замка.

Наша цокающая кавалькада уже добралась до солнечных пригородов Оберзее, когда я ощутил, что моя душа воспарила на крыльях. Я дышал легко и свободно, словно с груди сняли камень. Путешествия всегда поднимали мне настроение (особенно когда за все платил кто-то другой), и я беспечно болтал с подчиненными. Если они и сомневались в моей руководящей роли, то держали свои сомнения при себе, потому что я каждый день менял наш маршрут, надеясь найти что-нибудь в пути. Никто из моих знакомых из внешнего мира не мог мне помочь в этом деле. Я не знал, что стало с Ярославом Майринком во время пражских событий; Людольф Бресдин вскоре завершит свой земной путь в Нюрнберге, и семья не дождется его возвращения; только Георг Шпенглер переживет смутные времена, чтобы сохранить мои письма и поразительную – хоть и не всегда цензурную – биографию, которую они содержали; но сейчас он не мог мне помочь.