что только захочется, и Кристина согласилась. Она знала, что и родителям так будет легче, если пропадет напоминание, бесконечно тяжелое и остро заточенное, на которое будто напарываешься с каждым новым вдохом. Вспоминать о бедности, кредитах и голодном Шмеле не хотелось.

Подгузники и погремушки пахли снегом, от них пощипывало подушечки пальцев. Палыч помог упаковать все собранное Кристиной в черные мусорные пакеты — не видеть, не вспоминать. Сухо поблагодарил на пороге и попросил звонить, если все пойдет наперекосяк, но и он, и Кристина знали, что ничего подобного не будет. Палыч остался в квартире с Аленой и Димой, и даже через входную дверь слышно было, как они о чем-то негромко разговаривают.

Кристина с трудом сгрудила мешки на крыльце и позвонила Илье Валентинычу (уже привыкла, что он не Михалыч) — мысль о том, как она потянет все это до остановки, а потом будет заталкивать в рокочущую от нетерпения газельку, внушала почти что ужас. Кристина присела на бетонный бортик, прислушалась к себе.

Осталась память — без эмоций и, кажется, даже не Любаши, а самой Кристины. Как она чувствовала, переживала и вспоминала, свернувшись калачиком на кровати, то детское чувство, искренне и глубокое, которое исчезло без следа, без малейшего отпечатка. Это потому что все мы, повзрослев, забываем первые дни и месяцы своей жизни? Потому что память эта слишком хрупкая, как бабочкино крыло? Нашли ли родители, Дима и Алена, хоть немного утешения в памяти своей первой и единственной дочери, которая хоть ненадолго, но появилась на свет?..

Кристина не знала.

Внутри осталась пустота, безвкусная и гулкая, хоть кричи в нее, но сегодня Кристина надеялась привезти к Шмелю все что угодно, кроме этой чертовой пустоты. Жизнь опять посмеивалась над ней, отворачивалась — сама, мол, справляйся.

Сама сына люби.

И вот тебе подгузников, чтобы не раскисала.

Кристина замерзла на пронизывающем ветру так, словно дело было совсем не в ветре. Всю дорогу Илья Валентиныч молчал и лишь поглядывал на нее с тревогой, но так и не решился ничего сказать. Она завезла домой пакеты, чмокнула Шмеля в лоб, как нормально-обычная мать, и придумала себе новые дела. Сбежала на улицу.

Хотелось эту пустоту хоть чем-то заполнить, заткнуть, как пробкой в ванне. Но чем?..

Неба не видно, солнца не видно, осталась только бесконечно-белая, простуженная улица, и толпы людей навстречу. Кристина с трудом, словно в полудреме вспомнила, что суббота — кто-то едет на рынок или бежит в супермаркет, кто-то стайками греется с друзьями в подъездах, а кто-то просто дышит холодом во всю грудь и продумывает подарки для близких. Она шла, как на ходулях, плохо чувствуя собственные ноги, врезалась в кого-то плечом, спотыкалась, глядела ровно перед собой — кажется, даже ботинки чем-то испачкала, но не обратила внимания.

Пустота засасывала ее.

Навстречу Кристине шли дети.

И ладно бы просто дети — нет, катили карапузы в розово-голубых санках, матери волокли сыновей, крепко схватившись за пушистые варежки, бабушек под локоть вели подросшие внучки, и у всех них был кто-то, кто наклонялся и вытирал слюнявый подбородок, кто подтягивал шарф или спрашивал о чем-то с интересом… Не просто обычные или нормальные родители. Настоящие. Всюду была ребятня, у всех вокруг были дети, и все этих детей крепко любили.

И лезла эта забота Кристине в лицо, и колола глаза ледяной крупкой, и дышать становилось сложно, будто пустота эта разъела Кристинины легкие, разрасталась вместо них, не спрячешься, не убежишь. Куда ты от себя денешься?..

Ты все перепробовала.

Не получается.

Она присела у автобусной остановки. Встречала и провожала переполненные газели пустым взглядом, понемногу примерзала к облезлым деревянным рейкам. Ей снова хотелось спать — шумная и заполненная людьми улица хотя бы не рыдала, не визжала по-Шмелиному… Какая-то женщина в пушистом платке до самых глаз предложила ей помощь, Кристина помотала головой. Текло к ступням горячей, покалывающей кровью, словно это был неразбавленный спирт, и хотелось откинуться на исписанную, исплеванную спинку, и зажмуриться, и не просыпаться, только бы не просыпаться.

Просигналил автобус, будто бы поторапливая Кристину. Она поддалась, зашла в салон на негнущихся оледенелых ногах, прижалась спиной к поручню, мечтая уехать на этом пригородном маршруте так далеко, что и сама бы не нашла. От каждой кочки ее подбрасывало, било поясницей о железную холодную трубу, но Кристина не шевелилась. Она словно со стороны смотрела, как Юра ищет телефонный номер ее нормально-обычной матери, как сбивчиво объясняет, что теперь ей придется быть нормально-обычной бабушкой, потому что Кристина исчезла, но Шмеля же надо кому-то воспитывать… Ни чувства вины, ни сожаления, ни страха. Кристина чувствовала себя выгоревшей, пустой свечой-капелькой, в которой даже воска не осталось — она выбрасывала их после каждого вечера, когда пыталась написать чью-то память при огнях.

Может, Кристина бракованная? Такие не должны размножаться, это страшная ошибка, от которой будут мучить все, за исключением, разве что, Ильяса, который вовремя сбежал. Может, таким, как она, и правда нужно исчезнуть?..

Она вышла за две остановки до конечной, выпала во вьюгу под пристальные взгляды — вид у Кристины был, наверное, совсем потерянный. Сделала шаг, два, провалилась в сугроб по колено, еле выбралась на нечищеную продавленную колею — поселок молчал, черными пустыми окнами разглядывая ее мелкую фигурку. Кристина видела перед собой только снег и упрямо шла вперед, не видя дороги: мелькали черепичные крыши и стены из дешевого серого кирпича, заборы из гнилых досок и сетки-рабицы, редкие прохожие бабульки в валенках, намотанные на колючую проволоку целлофановые пакеты… Она плутала по тесным улочкам, ела снег горстями, пыталась найти ответы. Она все сделала, все, и куда теперь — совсем не понятно.

Кристина не заметила, как ушла от последней калитки в бесконечную заснеженную степь, как в нос швырнуло морозом, а рот метелью, упала, снова поднялась. Здесь не было ни тропинок, ни дорог, ни даже света — сгущался сумрак, и день, беспросветно-серый, пасмурный, быстро переходил в полутьму. Кристина дошла до затопленного железнорудного карьера, остановилась на границе между промороженной глиной и пустотой. Озеро заросло первым, хрупким и подмокшим льдом, переметенным синими снежными барханами. Проплешины льда казались сверху черными.

Кристина развернулась и полезла на отвал, на огромную каменную гряду, цепляясь перчатками за вывороченные булыжники и соскребая ботинками песок. Она рвалась все выше, там, где от ветра можно было ослепнуть и задохнуться, где был край света и край все еще чужого для нее города, где был край самой Кристины. Пальцы оскальзывались, камни выпрыгивали из-под ног, в снегу