пухлыми ножками. Она поменяла подгузники, вымыла мелкого в теплой воде, закутала в махровое полотенце и прикрыла одеялом, размяла живот, но из кроватки все также доносился крик. Разведенная комковато-серая жижа в бутылочке тоже не помогла, Шмель отказывался есть.

В конце концов она занавесила кроватку покрывалом и попробовала сосредоточиться на работе. Полистала ленту в соцсетях, зашла на рабочую почту, посидела на бирже заказов — оттягивала встречу с Ладой, как могла. Наткнулась на сообщение о новогодней выставке в местном краеведческом музее, свои работы предлагалось выставить всем желающим, но Кристина знала, что даже туда ей не пробиться: все стены занавесят полотнами от каких-нибудь почетных и заслуженных старушенций, которые умеют рисовать исключительно пионы в вазе или березки над рекой. Она давно уже придумала заявку-представление собственной выставки с мертвой памятью, и сейчас, ни на что особо не надеясь, выслала на электронную почту музея несколько сфотографированных картин и приложила к письму текст. Прошли еще полчаса в беспрерывном вопле.

Деньги снова заканчивались. Они заканчивались каждый день, тратились, не успев появиться, и Кристина никак не могла расквитаться с долгами. Юра нашел стабильную подработку из дома, его учеба вот-вот должна была закончиться, и он уверял, что после курса ему сразу же предложат тепленькое место. Кристина не верила. Все, что она заработала на портретах, всасывал в себя Шмель. Звонки от коллекторов становились все настойчивей, а кухонные шкафы пустели на глазах.

Когда Лада начала прорисовываться черным контуром на холсте, а от грохочущего рока вот-вот побежала бы горячими струйками кровь из ушей (даже наушники не спасали от сына), вдруг написал Палыч. «Не передумала?».

Ей можно было не уточнять. Закололо в пальцах предчувствием, Кристина вытерла влажные ладони о пижамные штаны. Взяла телефон и спокойно ответила: «Не передумала. Куда приезжать?».

Юра как назло не отвечал на звонки, всех подруг она растеряла окончательно, а поэтому не придумала ничего лучше, чем собрать вещи и написать ему: «У меня дело, волонтерство. Срочно. Я уехала, Шмель ждет тебя в квартире». Юра перезвонил через пятнадцать секунд, но теперь уже Кристина не подумала брать. Подождала минут десять в пустой комнате у их прежней сожительницы, прячась от басовитого детского плача, и уехала. Юра не звонил — значит, он уже в пути, и Шмеля не бросит.

Кристина ехала в маршрутке и улыбалась — прятала улыбку под марлевой маской, глядела на беззащитно-голые лица и вслушивалась в чужой грудной кашель. Висели всюду памятки и стикеры: мойте руки, пользуйтесь санитайзерами, соблюдайте дистанцию. На плечо Кристине упала коротко стриженая голова какого-то мужика с обожженными руками, она не стала его будить. Памятки казались древними шумерскими надписями, осколками давно канувшей цивилизации.

Неужели она и правда вот-вот взглянет на мир детскими, беззащитно-искренними глазами?.. Одно это казалось невообразимым, не говоря уже о том, чтобы попробовать влюбиться в Шмеля как бы изнутри, осмотреться в нем, найти, за что-то зацепиться. Она надеялась напитаться чужой родительской любовью, и даже младенческая смерть не особо пугала. В сущности, никакой разницы: бабульки или малыши, девушки или кавказские овчарки. Все живые, все рождаемся и умрем.

Кристина думала, что прагматизм ее чуть успокоит, но становилось только тревожней.

Обычная девятиэтажка в окружении разбитых тротуаров, в снежной крупе и ледяной пыли, в клубах ветра и тишины. Сбоку пунцовела недавно пивнушка, Кристину встретил пожелтелый снег у дверей подъезда и осыпающаяся с козырька кирпичная пыль. Каким оно будет, столкновение с горем ТАКОЙ глубины?.. Страх рассеялся, потекло в крови адреналином. Кристина зашла в подъезд.

На Палыче не было лица, она никогда еще не видела его таким сморщившимся и печальным. Даже Галка не решилась бы пошутить в такой ситуации. Скупо, шепотом, поздоровались, прошли под аркой в зал. Это была студия — однушка с открытой кухней, уютная, сплошь бело-зеленая, с бежевым диваном и бежевым воздушным пледом на кровати. Все здесь казалось замерзшим, застывшим: и чернолицые родители, прижавшиеся друг к другу боками на диване, и потухшая гирлянда у них над головой, и черное стекло телевизора. Родители молчали, не шевелились, не держались за руки. Кристина выдохнула украдкой — она ненавидела истерики, в особенности чужие.

Со стены исчезли несколько фоторамок, остались дыры — видимо, там были снимки ребенка.

Настоящего ребенка, человека. Только сейчас Кристина поняла, что все случится на самом деле, и что ей вправду придется окунуться в проживание смерти вот таким крохотным, слабым созданием. И пока Кристина порывалась сбежать, или отказаться, или передумать, с дивана поднялась, по-видимому, мама, сама не сильно старше Кристины, и протянула белую узкую ладонь:

— Здравствуйте. Спасибо, что пришли. Алена, Дима.

Дима кивнул в пустоту, никакой реакции. Алена пожала Кристине руку — по-мужски, сильно и крепко, но все равно почувствовались и холод, и влажность кожи. Кристина поняла, что уже не сбежит.

Палыч стоял у нее за спиной.

Сквозь оконную раму Кристина заметила на балконе занесенную снегом кроватку с мобилем из крохотных плюшевых игрушек. Ветер трепал их, рвал и буйствовал, засыпал ледяной крупой, словно желая спрятать от родительских глаз. Там же стояла и ванночка для купания, и огромная упаковка подгузников — Кристина взглянула на нее почти с завистью, сколько денег-то…

— У вас есть дети? — спросила Алена четким спокойным голосом. То ли взгляд заметила, то ли просто ощутила что-то.

— Есть, сын, Ш… Алексей. Годик даже не исполнился.

— А у нас дочка, — бесцветно сказал Дима, не поднимаясь с дивана, будто врос в мягкий светло-бежевый плед. — Любаша. Пять месяцев и двадцать четыре дня.

— Сочувствую вашей… — Палыч положил руку Кристине на плечо, и она осеклась. Алена не менее спокойно кивнула, подняла глаза:

— Виталий Павлович, а разве можно молодой матери таким заниматься? Ей-то хуже не сделаем?

Кристина едва сдержалась. Она замечала, что слишком уж часто думает об одной лишь себе, а человек в горе физиологически заточен на эгоизм, на выживание — боль такой силы, что главное ее перетерпеть, выкарабкаться. Горюющие или рыдали и тянулись за любой крохой утешения, или закрывались в самом себе, не замечая ни мира, ни событий, ни тем более людей. Кристина пореже старалась брать заказы с родственниками, любила ковыряться в пустом жилье и упорядочивать, словно на сколоченных Юрой стеллажах, чужие воспоминания, но эта забота… Алена подумала о ней, о Кристине, когда сама Кристина пришла сюда исключительно с целью полюбить Шмеля, решить свою проблему.

Даже формальный, этот вопрос едва не сшиб с ног, вряд ли и самой Любаше удастся сделать что-то подобное. Кристина впервые почувствовала к Алене острую жалость.