Художники, с которыми мне удалось повидаться, были скорее растеряны от долгожданной свободы. Они привыкли быть в постоянной оппозиции, на всесоюзных выставках подавать пример прозападного стилистического плюрализма (тем более в Прибалтике, надо полагать с благословения Москвы, сознательно многое разрешалось). Теперь же некому было дерзить, некого удивлять, и в мастерских ощущалась апатия.

Вернувшись, на Варшавском вокзале я словно бы заново увидел Ленинград. Город поблек. Избавленный от лозунгов и официальных портретов, с еще более пустыми, чем до перестройки, витринами, сгустившимися очередями, нелепыми ларьками первых робких кооперативов, он тоже словно бы затаился в ожидании неведомых перемен. Цены тогда не то чтобы заметно росли, а как-то неприятно и опасно «вздрагивали». Какие-то товары или продукты исчезали надолго, даже отчасти забывались, потом появлялись их аналоги, часто заграничные (турецкие, китайские), по ценам настолько более высоким, что с прежними их даже и сравнивать было бы нелепо. Получастные новые магазинчики казались вульгарным вариантом куда более привычных спекулянтов, да их тогда и не особо различали.

«Настоящим страданием, адом человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две эпохи, две культуры и две религии», — написал Гессе. Нет, то не было адом, но ощущение темного подступающего безумия часто мешало радоваться переменам.

Первый раз в жизни решился я совершить очень дорогое (пятьсот с лишним рублей; при распределительной системе, когда цены всегда занижались и купить ничего хорошего было нельзя, цена казалась гигантской) и недоступное прежде из-за острого дефицита путешествие по Волге на теплоходе. Я полагал, что Дом ученых, коего я сравнительно недавно стал членом, официально и достойно поможет мне (доктору наук!) получить вожделенную путевку. Путевку достали, и я гордился, что не по блату — за заслуги. И, как всегда, оказался в дураках: позднее выяснилось, что папа некоей дочки, взятой по блату в какой-то кружок, по блату же достал эту путевку, в качестве компенсации.

Вышла моя статья «Слышать друг друга» в «Ленинградской правде». Я перечитал ее сейчас, через тридцать лет. Многое меня удивило. Статья, вероятно, по тем временам недурна, но изложенные в ней суждения кажутся сейчас трюизмами. А ведь действительно, тогда было необходимо формулировать и объяснять элементарные понятия — и прежде всего самому себе.

«…Думаю, непременное качество подлинной интеллигентности — способность до конца отстаивать свою позицию, уметь убедить, не унизив, победить по мере возможности бескровно, взять на себя максимум тягот в бескомпромиссной интеллектуальной сече…» Писал я и об уважении друг к другу разномыслящих художников и критиков, о массе столь же остро справедливых, сколь и банальных вещей. Но тогда это, видимо, надо было сказать. Во всяком случае, многие статью прочли и говорили мне хорошие слова. Главным было то, что, сочиняя текст, я впервые открывал многое и для себя, а искренность — не подделаешь. Вообще оказалось, когда рухнула цензура, желание «клеймить», «бросать в лицо правду» исчезло, но стало интересно думать и писать.

Вскоре раздался звонок из корпункта центральной «Правды» с просьбой написать для нее расширенный вариант статьи. Это было лестно: «Правда» оставалась самой главной, действительно центральной газетой, но решительно либерализовалась: именно в ней — недавно — 5 апреля 1988 года напечатана была отповедь Нине Андреевой, ее обскурантистски-прокоммунистической статье «Не могу поступиться принципами», опубликованной 13 марта в «Советской России», в которой виделся реальный коммунистический реванш. И надо сказать, что, пока не выступила «Правда», было страшновато.

Открытие выставки из коллекциибаронаТиссен-Борнемиса.1988

С А. Д. Боровским. Подготовка выставки из коллекции Тиссен-Борнемиса. 1988

Разговор со мной произошел в мае, как раз в ту пору максимального либерализации «Правды». Мой общественно-публицистический «рейтинг» заметно подрастал.

И в музее было интересно, готовились выборы директора — еще одно романтическое порождение перестроечной вольности. Как все было тогда очевидно, как легко мы делили всех на агнцев и козлищ, не подозревая, как легко одни оборачиваются другими! Мы столь же не сомневались в достоинствах «нашего» кандидата, сколь в пороках «не нашего». В волнениях, агитации и прочем предвыборном безумии принимал я участие самое непосредственное. День выборов был пылким, противник был посрамлен, и мы — несколько участников «партии победителей» — поехали к кому-то на квартиру пить водку, но напиться не получилось, поскольку удалось раздобыть одну-единственную бутыль ставшего уже катастрофически дефицитным напитка.

Воистину людей сплачивает не свобода.

Только борьба за нее.

Точнее, за ее призрак. Тогдашняя наша компания пылких и случайных единомышленников более никогда за одним столом не собиралась.

Много в ту пору было и смешного, и светлого, коммерческие проблемы еще не захлестнули музей, не ожесточили его сотрудников, не разделили их на противоборствующие группы и группки, где каждый по-своему остался навсегда оскорбленным и непонятым.

В июне мы открыли выставку из коллекции барона Тиссен-Борнемиса в Русском музее, я держал в руках картины Клее и Дали. Дали оказался ужасным: конфетные краски, приблизительный рисунок, наивное желание сотворить балаган из примитивно придуманных «образов подсознания».

А Клее! Вероятно, именно в его картинах — совершенный синтез свободной абстракции и потока наполненных сокровенным жизненным теплом ассоциаций, соединение воспоминания с непосредственным впечатлением, тот самый «картинный зал души», о котором говорил Гессе. Словно освобожденная, подвижная субстанция подсознания, вливаясь в русло спокойного разума, реализовывалась в простых, «первичных», как древние знаки-письмена, формах.

То было веселое и тревожное, но вовсе не счастливое лето, хотя, как говаривали в советские времена, «по объективным показателям» все шло отлично. Я окончил статью для «Правды». «Спасибо, Михаил Юрьевич!»

29 июля, вынув из ящика «Правду» со своей статьей и очень гордясь новой публикацией, я прибыл на Речной вокзал. Впервые в жизни уезжал я так далеко и так надолго в совершенном одиночестве, закрыв за собою дверь пустой квартиры. Было прохладно и пасмурно, и никто не провожал меня. Теплоход «Тарас Шевченко» (повсюду преследовал меня этот кобзарь: на площади Шевченко — Румянцевский сквер, рядом с которым я жил в пятидесятые годы, и нынешний мой дом числится по улице Шевченко!) выстроен был в ГДР с социалистическим слегка унылым шиком, при маленькой каюте было все, включая «санузел» и кондиционер, но общественные интерьеры отдавали пансионатами средней руки со следами мелких, но систематических краж и неаккуратных починок. Еда была как в очень плохой столовой, в «баре» пустота, ничего спиртного — «сухой закон» для буфетов горбачевской поры, трагедия для пассажиров, у которых «с собой не было».