Как было стыдно и страшно, когда американские астронавты оказались на краю гибели, могли навсегда сгинуть во вселенной. Я сидел у приемника, весь мир говорил только о них, их имена мелькали и в вовсе неведомых языках — тайском, японском. А наше радио бубнило о битве за урожай, о том, как наш народ «еще теснее сплачивается вокруг партии и правительства», и сообщило о благополучном приводнении лишь после «спортивных известий». Это случилось еще при Брежневе. Но при Андропове (1 сентября 1983 года) наш истребитель сбил южнокорейский «боинг», погибло почти триста человек, военные и штатские начальники постыдно врали, мы возмущенно хлопали глазами. А потом был Черненко, несчастный, умирающий, успевший, однако, расправиться с Юрием Любимовым и восстановить в партии Молотова. Полумертвого генсека показали перед самой смертью по телевизору — он «голосовал на выборах» (съемки происходили в специально декорированной больничной палате). Мутными глазами глядя мимо камеры, он поднял дрожащую руку и глухо выкрикнул: «Хорошо!..»

Десятого марта он умер. На следующий день генсеком избрали Горбачева.

В мае он приехал в Ленинград.

Горбачев выходил из машины, разговаривал на улицах с «народом». На это смотрели с усталым скепсисом. Провинциальный южнорусский говорок, уклончивые, вкрадчивые и вместе странно убедительные интонации. Говорил, однако, без бумажки, лицо моложавое, смышленое — живой человек, не мумия.

М. С. Горбачев в Куйбышевской области. 1986

Начиналось, как и водится, с кампании. На этот раз антиалкогольной. Уже через год крымский институт виноделия симферопольские экскурсоводы стыдливо, но вполне официально называли «Институт производимых из винограда продуктов», водка подорожала и стала дефицитом, алкоголики напивались, что называется, «передним числом». Появились новые заклинания: «ускорение», «интенсификация», — под горячую руку в Ленинграде открылся гигантский «Павильон интенсификации». Слово «перестройка» вошло в наш общественный словарь позднее. Причем занятно: сначала скорее его воспринимали как обычный агитационный термин — понятие опошлили и заболтали еще до того, как оно стало исторической категорией. Один телевизионный «Прожектор перестройки» чего стоил — разухабисто уличающая передача, счастливо сочетающая в себе черты «Фитиля» и «Телекурьера». Каждый боялся не перестроиться вовремя и не преуспеть в очередной кампании.

Конечно же, в Ленинградском союзе художников устроили круглый стол. Один из моих остроумных коллег ядовито предостерег от ударных выставок вроде «Перестройки на марше» или «Шагов перестройки». Дальше все пошло серьезно и даже страстно. «Я понимаю перестройку так, — сказал один весьма известный и гибкий живописец, носитель многих званий и наград. — Мой колорит должен быть еще тоньше, рисунок еще искуснее, композиция — еще более сгармонированной!» Что тут скажешь. А почтенный, увешанный званиями и медалями знаменитый руководитель Союза художников, уверяя почтенное собрание, что надо «жить не по лжи», страстно вдруг возмутился, что на памятной доске на союзовской лестнице в числе жертв войны нет имени Филонова! Право, я растрогался бы его порывом, если бы не помнил (слишком хорошо!), как лет десять назад он заявил, что имя Филонова появится здесь только через его труп.

Все же происходило что-то не только идиотическое.

Постепенно, без деклараций, сначала едва заметно, потом стремительно стала отступать цензура.

А летом 1985 года в первый и последний раз в жизни мы вместе с мамой поехали в Дом творчества художников под Ригой. Маме шел восемьдесят первый год, она резко, тревожно слабела, даже подняться с платформы в вагон было мучением, поездка казалась рискованной авантюрой, но привлекательной для мамы донельзя.

Мы доехали счастливо и весело, Дом творчества оказался по тогдашним меркам вполне комфортабельным, прилично кормили, море — рядом, никаких бытовых забот. Я чувствовал, и мама тоже, — будто жизнь как-то отодвигалась от нее, оставляя ее в светлом мире беспечального, но уже отчасти и мнимого существования. Она стала почти беспомощной, я инстинктивно взял на себя заботу о тех бытовых мелочах, которые раньше и вовсе меня не касались. А дни в Юрмале текли безмятежно, мы гуляли, ездили даже в Ригу, были и на концерте — слушали Шнитке, а какая-то обреченность была, или просто так мнится мне сейчас.

Шел июль. Мы с мамой были единственными ленинградцами, поэтому, наверное, к нам рванулись знакомые и малознакомые коллеги по отдыху: «Вашего-то Романова сняли!» А надо сказать, что злобный обскурант — секретарь Ленинградского обкома и член политбюро ЦК Григорий Васильевич Романов был одной из самых отвратительных (в либерально-приблизительных представлениях, а скорее всего, и на самом деле) фигур большевистского ареопага.

Кажется, тогда мы поняли, что старая система дрогнула. Но никто еще не знал, как она прочна и какова будет ее агония.

Людмила Владимировна Герман. Последняя фотография. 1980-е

Второго мая 1987 года я шел через Дворцовую площадь. Предвечернее солнце светило легко, пуста и тиха была площадь после вчерашних гуляний, еще не убрали трибуны. И что-то совершенно непонятное, новое, даже тревожное ощущалось в этой отчасти праздничной, но уже успокоившейся площади. Она казалась куда более безлюдной и мирной, чем в обычные «табельные» дни.

Не сразу я понял: на стенах не было портретов.

Не было этих многометровых мертвенных, нарисованных «сухой кистью» лиц членов политбюро. Ничто не скрывало россиевские фасады, белые, жестко и тонко выделяющиеся на желтом фоне полуколонны и пилястры. Впервые за всю мою жизнь главная площадь моего города была в праздник чиста, освобождена (наконец!) от этих почти одинаковых стерто-значительных лиц с разглаженными старательно морщинами, этих депутатских значков, звезд Героев Труда (у кого больше!). Даже сам Горбачев отсутствовал! Барельеф Ленина над трибуной и какие-то хилые лозунги едва выделялись в непривычной ликующей пустоте. И как естественна была эта свобода от бессмысленности, к которой мы так привыкли, так перестали ее замечать. Значит — не перестали.

Нет, конечно, многое, недавно удивительное, стало обыденностью. Не самое существенное казалось порой самым красноречивым. Скажем, уличные художники на Невском — какое чудо после гонимых квартирных выставок! Наивные юнцы, обмирая от собственной дерзости, показывали доморощенные «сюрреалистические» и «абстрактные» картинки. Милиция их не трогала. А что делать со свободой, когда на тебя не обращают внимания? После нескольких месяцев эйфории, вкусив лестного гнева обывателей и восхищения неопытных знатоков, «неотротуаристы» призадумались. Оказалось, алкали они не столько радости самовыражения, сколько успеха. И еще, оказалось, продаваться властям, писать, скажем, передовых рабочих стыдно, но продаваться за деньги, рисуя на улице лютую пошлость, — пожалуйста! И запестрели на Невском кошечки, питерские пейзажи с кровавыми закатами, сладкие портреты в духе недавно предававшихся анафеме Глазунова и Шилова и прочие красоты…