Шуваловские гаубицы сыпали, торжественно и гулко, вокруг себя смерть полными горстями («С Елисаветой — бог и храбрость генералов, Российска грудь — твои орудия, Шувалов!» — так писал тогда Ломоносов)…

И, как всегда в критические моменты, король позвал:

— Зейдлиц!

Но в ответ услышал — совсем неожиданное:

— Король, мои эскадроны не железные. Фридрих разбил трубу о дерево, в ярости топал ногами, крича на Зейдлица, как на последнего лакея:

— Я все равно не слышу твоих слов, сейчас мне плевать на все слова, какие существуют на свете… Иди в атаку не рассуждая!

Зейдлицу уже подводили боевого коня. Порыв ветра раздул парусом его белую гусарскую накидку — как саван, как саван. Он вдел уже ногу в стремя, но продолжал огрызаться:

— Это безумие, король, бросать на ветер мои славные эскадроны!

— Безумен тот, кто осмеливается спорить со мною.

— От нас же кусков не останется, король.

— Какое мне дело до этого, — вперед!

— Повинуюсь, мой король…

Зейдлиц вскинул свое поджарое тело в мокрое от пота седло. Жестоко надрал уши лошади, разозлив ее перед атакой. Выдернул палаш из ножен, и при свете угарного дня блеснула сизая, как воронье крыло, страшная боевая сталь.

Секретарь короля де Катт был рядом, со своим альбомом. «Что-то надо сказать для истории… Но — что сказать?»

— Мы будем перебиты, — вот что сказал Зейдлиц. И грозная лавина конницы (лучшей конницы мира), взлягивая землю, взметая клочья дерна и песок, рванулась вперед…

Салтыков, увидев, как быстро движется через поле блеск и ярость прусской кавалерии, сказал — почти довольный:

— Вот последний козырь короля… Король продулся в пух и прах! Завтра, видать, с торбой по дворам пойдет.., любой милостыньке рад станется…

Наперерез прусской кавалерии — клин клином вышибать! — вымахала на рысях русская конница. В пыли и ржанье лошадей рассыпался тусклый пересверк палашей и сабель. Желтые облака сгоревшего пороха низко плыли над головами всадников. Хрипели и давили друг друга лошадьми звенящие амуницией эскадроны…

Весь покраснев от натужного крика, Салтыков повелел:

— Снимай резерв с Юденберга, гони их на Шпицберг, на Шпицберг… Повторяю: с Юденберга — на Шпицберг! Резерв!

Приказ был отдан вовремя, ибо пруссаки уже карабкались на Шпицберг. Гренадеры поддели на штыки русских канониров. Пушки они не могли укатить: пруссаки тут же свинцом их заклепывали.

— Ничего, ничего, — говорил аншеф. — Потом мы их снова расклепаем…

К пяти часам дня прусская кавалерия, разбегаясь за прудами, еле двигала ноги. Медные кирасы были рассечены палашами так, будто русские рубили их топорами. А сам Зейдлиц, плавая в крови от шрапнельных ран, лежал, словно верный пес, возле ног своего короля:

— Я знал, король, что мы будем перебиты. «Ах, Зейдлиц, Зейдлиц.., и ты не справился?» — Фридриху хотелось плакать. Он отъехал на коне в сторону, и русское ядро, прилетев издалека, ударило его лошадь прямо в грудь. Жаром и нехорошим духом теплой крови пахнуло в лицо. Король едва успел вырвать ногу из стремени — рухнувший конь чуть не размял его. Это была вторая лошадь, убитая под королем сегодня.

— Еще раз — на Шпицберг! — призывал Фридрих. — Мерзавцы, кому я сказал? На Шпицберг, на Шпицберг, на Шпицберг…

Капралы дубасили солдат палками:

— Вставай, скотина, король сюда смотрит.., на Шпицберг!

Началась агония немецкой армии: войска короля судорожно дергало из стороны в сторону. Драгуны принца Вюртембергского («Хох, хох!») прорвались все-таки на Шпицберг. Они пробыли там минуту и сразу полетели вниз, где их быстро прикончили картечью. Король бросил в бой легкую гусарскую конницу Путкаммера — конец был тот же, а сам Путкаммер пропал в атаке безвестно. Фридрих оглянулся назад: там, за его спиной, стояли лейб-кирасиры — его личная охрана. Король не сказал им ни слова, он только вытянул руку, показывая — куда им скакать и где им умирать.

Эти лейб-кирасиры достались под саблю чугуевским казакам. Над полем Кунерсдорфа нависло — завывающее, как отпевание:

— Руби их в песи, круши в хузары!..

Казаки разбили гвардию Фридриха, командира утащили в плен за косу, а лейб-штандарт Потсдама затоптан был под копытами.

Прусская армия побежала.

Шальная пуля попала в короля. Его спас от смерти золотой футляр готовальни, с которой он никогда не расставался.

Фридрих произнес фразу:

— О боги! Неужели для меня не найдется русского ядра?

Далее никаких исторических фраз за ним не сохранилось — по той простой причине, что канцелярия его разбежалась.

* * *

И тогда поднялся с барабана Салтыков:

— Пришло время штыка! Гони их теперь.., гони, гони, гони!

* * *

Иногда удиравшие пытались увлечь за собой и короля Пруссии.

— Оставьте меня, — отбивался Фридрих. — Вы, подлецы, бегите и дальше… Но если все бегут, я должен погибнуть!

Король воткнул свою шпагу в землю, скрестил на груди руки. Он застыл как изваяние, выжидая смерти. А вокруг него, словно щепки в бурное половодье, с воем и топотом неслись его войска. Фридрих почти бессмысленно взирал на свой позор. И даже не заметил, что пуля сорвала с головы его шляпу.

Разбежались все — кто куда… Короля забыли — бросили!

Позже всех удирал от Кунерсдорфа на хромающей рыси гусарский отряд ротмистра Притвица. Кони мотали гривами, острый пот их был невыносим, по пикейным штанам Притвица стекала кровь.

На полном разбеге вдруг замер отряд:

— Там на холме кто-то стоит… Неужели король?

— Я ничего не вижу в этом дыму.., я ослеп!

— Да вон там.., видите? Перед ним торчит шпага… Когда гусары подскакали к Фридриху, он даже не глянул на них. Король закостенел в своем отчаянии. Притвицу возиться с ним было некогда: с пиками наперевес за ними уже гнались казаки. Ротмистр схватил короля за пояс, гусары перекинули его в седло. Настегнули под ним лошадь:

— Король, очнитесь же наконец! Фридрих не брался за поводья, и на скаку его мотало в седле, словно тряпичную куклу: вот-вот вылетит на землю. Притвиц, обернувшись к отряду, гаркнул:

— С нами король, ребята, а потому — на шенкелях! Фридрих вдруг вцепился в руку ротмистра:

— Притвиц, я погиб… Я погиб, Притвиц! Навсегда! Выстрелом из пистолета (одним, зато удачным) Притвиц убил чугуевского офицера, и гусары оторвались от казачьей погони. И все время бегства король хватал ротмистра за руки, восклицая жалобно, как ребенок:

— Притвиц, пожалей меня… Притвиц, презирай меня… Притвиц, убей же меня! Притвиц, я не хочу больше жить…