Ласден пишет, что на какое-то время переписка заглохла. Затем в конце мая Томасон написал Минни, что снял новый фильм, в котором актриса раздавила двух крыс, четырех взрослых мышей и шесть мышат. Он послал Минни отрывок, а она ответила: «Хорошо сработано».

Через три недели Минни со своей подругой Лупе (Марией Мендес-Лопес, служащей полиции из Лонг-Бича) приехали, как было уговорено, на квартиру к Томасону. Минни попросила его купить несколько морских свинок, но через полчаса он вернулся с пятью коробками, в каждой из которой было по одной большой крысе (их ему продали в качестве корма для змей). Морские свинки слишком дорого стоят, пояснил он.

Развязка не заставила себя ждать. Томасон опустил жалюзи и запер входную дверь. Не без труда зафиксировал сопротивляющуюся крысу, приклеив скотчем ее хвост к стеклянному столу – ценному реквизиту: если снимать снизу, можно запечатлеть последний вздох на окровавленных пятках женщины. Ласден реконструировал то, что за этим последовало:

Томасон и его помощник Роберт наводят видеокамеры.

Минни: «Как бы мне хотелось, чтобы это был мой бывший муж».

Лупе: «Ага, тот еще был ублюдок».

Громкий стук в дверь. Томасон: «Кто там?»

«Полиция».

Паника. Томасон пытается освободить крысу. Прежде чем ему это удается, полицейские выбивают дверь, и восемь сотрудников в штатском, с пистолетами наготове, врываются в квартиру. «Полиция! Полиция! Всем лечь на пол».

«Таких лютых полицейских вы в жизни не видали, – рассказал мне Джефф. – Они разгромили всё его имущество. Украли его нумизматическую коллекцию. Когда позвонил кто-то из его родственников, они подняли трубку в его квартире: „Да, мы знаем Гэри. А вы знаете, что Гэри – сраный извращенец?“»

Полиция отпустила Роберта, но Томасону предъявила обвинения в тяжком уголовном преступлении – трех эпизодах жестокого обращения с животными. Томасону грозило до трех лет тюрьмы. Сумму залога установили в тридцать тысяч долларов. В файлах на его конфискованном компьютере они нашли личные данные актрисы, которая снялась в его предыдущем фильме с крысами. Когда они отыскали Дайан Чэффин в Ла-Пуэнте, штат Калифорния, в ее гардеробе всё еще лежали преступные туфли.

Уголовный кодекс штата Калифорния писался в 1905 году, когда законодатели, думая о животных, имели в виду прежде всего домашний скот. Кодекс содержит определение животного («бессловесная тварь») и предполагает кары для всякого человека, кто «злонамеренно и умышленно калечит, увечит, мучит или ранит живое животное либо злонамеренно или умышленно убивает [его]». Адвокаты Дайан Чэффин и Гэри Томасона попытались ограничить охват этого пункта закона, сославшись на норму из Кодекса санитарии и безопасности, которая гласит, что жители Калифорнии обязаны уничтожать грызунов в своих жилищах «с помощью яда, ловушек и других подходящих средств» [384]. При кратком изложении доказательств казалось, что можно обоснованно утверждать, что на мышей и крыс защита не распространяется (как и на беспозвоночных, убийство которых не вызывало никаких юридических споров), и более того, что одобренные методы истребления тоже предполагают нанесение увечий и мучения. Однако на практике обвинителю было достаточно показать судье несколько отрывков, где Дайан Чэффин играла свою роль, чтобы крючкотворство адвокатов оказалось бессильно («Эй, малыш, я тебя проучу, я научу тебя любить мой каблук», – сказала она мышонку, и в суде был заслушан этот отрывок [385].)

«Вы можете убивать животных весь день напролет, – отметил зампрокурор округа Вентура Том Коннорс, который вел это дело. – Это делается на бойнях. Важно другое – каким способом вы их убиваете» [386].

И всё же Чэффин судили лишь за убийство трех животных. Прокурор сомневался, что может доказать жестокость в случае еще девяти животных. Джефф Виленсия пояснил: в реальности это значило, что корчи взрослых крыс были заметны, а конвульсии крохотных мышат – нет. «Ничего более запутанного вы в жизни не слышали, правда?» – спросил меня Джефф.

«Раздавливание» и «Расплющивание» – лишь два из многочисленных краш-фильмов Джеффа Виленсии. Остальные он выпустил в рамках своей серии «Театр раздавливания», насчитывающей пятьдесят шесть выпусков. Он продавал их по почте, высылая наложенным платежом; клиенты узнавали о них от других зрителей или из рекламы в порножурналах. Ни один из этих фильмов не попал на фестивали (это, впрочем, и не предполагалось). «Они были сделаны для мастурбации в частной обстановке, – сказал мне Джефф, – для фетишистов».

Фильмы из серии «Театр раздавливания» цветные, они намного длиннее, чем артхаузные, – минимум сорок пять минут. В них могут фигурировать сверчки, улитки и мышата, а также черви. Джефф выполняет роль закадрового церемониймейстера и интервьюера. Их сюжетные условности знакомы зрителям малобюджетного «любительского» порно, в котором особенно ценится «обыкновенность» женщин, участвующих в фильме, и продуцирование фантазии о нормальности – фантазии, вселяющей ощущение, что такие события могут происходить где угодно, в любой момент, что прямо сейчас в вашу дверь позвонят, и появится девушка, которая будет рада проделать всё это только для вас.

Всё это происходит, как представляется, в квартире Джеффа. Для начала он берет интервью у актрисы, его бестелесный голос – энергичный бас, как у приветливого радиоведущего. Фильмы малобюджетные, но сняты профессионально, хотя Джефф много смеется нервным смехом, и становится ясно, что он возбужден. Он всё это организовал и всем командует, но в воздухе разлита неопределенность.

Актриса сидит перед белым задником. «Ваш рост? – спрашивает он. – Ваш возраст? Ваш вес? Ваш размер обуви?»

Ему хочется вести фетишистские разговоры. «Чем вас привлекло объявление насчет раздавливания жуков?» – спрашивает он. Элизабет, высокая брюнетка, главная героиня «Театра раздавливания № 42», утирает нос бумажным платком (у нее насморк) и отвечает не раздумывая: «Деньги!» – говорит она, и оба хохочут.

Иногда женщины стесняются. Джефф старается их разговорить: вспоминает, как они познакомились – на автостоянке! – спрашивает, что она знает об этом фетише, как она относится к насекомым, к раздавливанию насекомых, что подумала бы ее мама, если бы узнала, что она это делает, что она думает о мужчинах, которые кончают, глядя, как она это делает. Он добивается, чтобы она смущенно захихикала и рассказала несколько историй об убийстве насекомых. («Какие туфли на вас были?») Он ее поддразнивает: «Да вы же чудовище!» Она приступает к работе.

Всё просто: большой квадратный лист белой бумаги, сменная обувь, несколько мелких животных. Женщина, возможно, осторожничает, как Элизабет, или полна энтузиазма, как Мишель в «Театре раздавливания № 29» («Какие ощущения это у вас вызвало?» – «Что я занимаюсь искусством»). Она толкает животных туда-сюда пальцем ноги. Он дает ей указания. Она снова их толкает. Камера наезжает, сосредотачивается на действии. Женщина давит нескольких животных, набирается уверенности, возможно, начинает на них сердиться, грозит им, насмехается над ними, хохочет над ними, хохочет над ситуацией, забавляется с ними, шевеля ногой, делает вид, что перед ней бывший любовник («Ах ты козел, ах ты сволочь, ты меня затрахал, ты трахнул мою лучшую подругу, ты меня с дерьмом смешал, ты заслуживаешь смерти, ты должен умереть самой страшной, мучительной, изнурительной, ужаснейшей мучительной смертью», – говорит Мишель странно монотонным голосом), она позволяет им убежать недалеко и ловит их снова, пинает их, давит то сильнее, то слабее. Джефф зуммирует, снимает крупным планом голову сверчка, торчащую на ее туфле («Гляди, как он корчится, вот круто, так они сильнее мучаются», – замечает Мишель). Они делают перерыв, чтобы поговорить об испачканной подошве ее туфли. И начинают сызнова: новая бумага, новые животные, иногда совершенно новый костюм.