Всё чисто функционально, никакого веселья. Какая уж там радость секса. А у меня, как и следовало ожидать, есть своя ненаучная догадка: по моим подозрениям, если среди насекомых не замечен приятный секс, то потому, что никто (пожалуй, кроме Джорджа Кризека) его не высматривал.

Факт тот, что биологи, изучающие других животных, обнаружили, что секс («нерепродуктивный» и прочий) – это зачастую занятие, которому предаются исключительно ради удовольствия. И, что было неотвратимо, биологи сразу же заключили, что у такого удовольствия тоже есть своя функция. Приятный секс, говорят многие, – это «социальная смазка». Удовольствие и чувство близости, возникающие при сексе, разряжают напряженность в группе. Это инструмент примирения. Это часть тех близких отношений, которые способствуют налаживанию социальных связей [376].

Естественно, мы могли бы привести тот же аргумент, говоря о функции секса между людьми. И как знать, возможно, она действительно такова. Но, даже будь это истинной правдой, это всё равно объясняло бы очень мало, это был бы лишь малюсенький обрывок одного из самых запутанных повествований о жизни.

Должен ли квир-секс у животных всегда нести эволюционную функцию? Казалось бы, это совершенно тривиально, но, может быть, у животных, как и у людей, желание заняться сексом – достаточная причина, чтобы сойтись вместе?

По крайней мере, у некоторых видов ответ ясен. Среди самок японской макаки, которых изучал Пол Вейзи, отношения держатся на «взаимном половом влечении» [377]. Вейзи и его соавторы много лет наблюдали, как самки макаки поглаживают себя своими же хвостами и трут клиторы друг дружке.

На взгляд Вейзи, все эти сексуальные игры между самками не несут никакой адаптационной функции. Скорее, считает он, они возникли как побочный продукт гетеросексуального секса, а теперь существуют сами по себе, разнообразя жизнь и принося удовольствие.

Утверждая, что удовольствие и вожделение – уже достаточное объяснение однополых свиданий, Вейзи и другие опираются на работы эволюционного биолога Стивена Джей Гулда, охватывающие почти тридцать лет. В серии революционных и спорных работ Гулд утверждал, что в эволюционной теории в США делался слишком сильный упор на адаптации. Он указывал на черты, которые не отбирались эволюционным путем напрямую, а были нефункциональными побочными продуктами («биологическими антрвольтами») других адаптаций [378]. Подобные черты часто нейтральны в эволюционном отношении: они не ставят в невыгодное положение своих носителей и потому не подвергаются негативному селективному давлению. Один из примеров – лесбиянство среди японских макак. Вейзи предполагает, что оно возникло, когда самки забирались на апатичных самцов, пытаясь возбудить их для соития. Как только самки обнаружили, что им приятно тереться о тела самцов, вскоре они выяснили, что об подружек тереться еще приятнее. Изначальный гетеросексуальный секс несет эволюционную функцию, а квир-секс просто приносит больше удовольствия.

Как знать, прав ли Вейзи насчет этих обезьян-лесбиянок. По крайней мере, он рассказывает интересную историю, поинтереснее, чем версия, которая гласит, что они просто не могут почувствовать разницы.

Нам нужны более интересные истории и о насекомых-гомосексуалах. Энтомологи, садитесь и пишите! Удручает, что спустя несколько столетий после Декарта мы вынуждены иметь дело с механистическими моделями. Мы должны вернуть удовольствие и вожделение. Даже глубоко зловещее, непростое парафилическое удовольствие – вожделение богомола. В особенности глубоко зловещее, непростое парафилическое удовольствие-вожделение богомола.

Нам нужно больше квирного! Вспомним пчел. Якобы бесполое сестричество пчел. Прихлебывающих и сосущих вo тьме улья. Прикасающихся друг к дружке и вбирающих что-то, трущихся и корчащихся. Этот жидкий мир теснейшей близости.

Кто может знать, что наблюдал в тот день в Рондонии Джордж Кризек? Приятно думать, что это действительно были межвидовые анальные утехи. Два крохотных насекомых перепихнулись и получили удовольствие. Но неважно, если это было не так. Всё равно могло быть так. И если не в тот момент, то когда-нибудь еще. Возможности безграничны. Нам следует внимательно наблюдать за окружающим миром. Кто может знать, что мы найдем? Кто может знать, что мы выясним? Кто знает, во сколько крат интереснее наш мир, чем кажется нам?

Если на железнодорожной ветке компании «Ханкю» сойти в Миноо – курортном городке, который начинается там, где густонаселенная равнина в регионе Кансей резко переходит в горы, еще более густо поросшие растительностью, – если, пройдя через вокзал, подняться по извилистой, всё время сужающейся дорогe, вдоль которой выстроились магазинчики, где торгуют маринованной редиской, чаями из морских водорослей, надувными животными, керамикой ручной работы, свежим темпура из кленовых листьев (коронным блюдом города, который славится своими осенними пейзажами), а также прочими товарами, которые могут заинтересовать покупателей солидного возраста, заботящихся о своем здоровье и любящих природу, и другую категорию покупателей – молодые семьи, приехавшие на денек из Осаки; если вы не соблазнитесь лифтом, который поднимает на высоту двадцати этажей и вмиг доставит вас к слегка обветшавшему, но всё же очаровательному санаторному комплексу с горячими источниками, примостившемуся высоко на склоне; если вместо этого вы продолжите движение по дороге, которая, сужаясь, следует за речкой с такой прозрачной водой, что можно пересчитать рыб, зарывающихся в грунт на дне, и если продолжите путь пешком, медленно, потому что летом воздух очень влажный, и пройдете мимо красивой беседки, увешанной красными праздничными фонариками, и изящно выгнутого деревянного моста, то скоро, когда тропа повернет обратно, огибая подножие горы, вы увидите у речки небольшой открытый участок и три деревянные скамейки, которые кто-то расположил (с заботливостью и тщанием, которые тут прилагают к любому делу) так, чтобы с них открывался вид на лесистый склон, возвышающийся на том берегу реки.

Мы сделали привал, попили воды, пожевали сладкие панированные листья и вскоре, не обменявшись ни словом, впали в самую глубокую задумчивость, погрузившись в звук, вибрируя вместе с звуком – с голосами цикад, окруженные цикадами, летней симфонией цикад. На соседнюю скамейку присел мужчина, разулся. Положил ноги на забор, прикрыл глаза. И когда мы погрузились еще глубже в звук, стена голосов цикад превратилась в волну, которая то приливала, то отступала, ее ритмы менялись, ее ноты пришли к ясности, – а точнее, это мы нашли в них ясность, – музыканты-виртуозы исполняли свои соло (не знаю, каким еще словом назвать это), завизжала обезьяна, за нашими спинами пробежал, хохоча, ребенок, а пульсирующая толща мелодии и тона сплелась с журчанием реки, катившейся по камням под нами. «Диктофон при тебе?» – шепнула Шэрон, и я нашарил цифровой диктофон, на который записываю интервью, и пристроил его стоймя на забор. И теперь мы можем воспроизводить этот звук всякий раз, когда нам требуется вернуться в те места, побыть среди этих деревьев, у этой реки, вместе с этими насекомыми, с этим мужчиной. Звуковой пейзаж парка Миноо, префектура Осака, Япония, 1 августа 2005 года, в полуденную жару.