Ульбрихт на вопрос, что он ожидает от переговоров, ответил, что занимает выжидательную позицию. Бургомистр Вилли Брандт объяснил гражданам, что «наше правое дело в надежных руках президента Кеннеди… Большее, на что мы можем надеяться, – это то, что будут устранены некоторые недоразумения, которые могли бы привести к новым угрозам в будущем».

Вена

Воскресенье, полдень, 4 июня 1961 года

Только что угрожавший войной Хрущев, широко улыбаясь, попрощался с хмурым, сбитым с толку Кеннеди на ступенях советского консульства. На следующий день в газетах появились фотографии, отражавшие настроение обоих лидеров – один радостно улыбался, другой выглядел мрачным и усталым.

Хрущев понимал, что одержал победу, даже притом, что не мог предположить последствий. Позже он вспоминал, что «Кеннеди был очень мрачен. Не только озабочен, но и мрачен. Когда я смотрел на его лицо, он у меня вызывал сочувствие, сожаление. Я хотел, чтобы мы расстались с другим настроением, но помочь ему ничем не мог. Политика неумолима, а наше классовое положение не дало возможности, несмотря на усилия с моей стороны, прийти к соглашению. Как политик я это понимал, а как человек сочувствовал Кеннеди».

Советский лидер предполагал, каким будет мнение сторонников жесткой политики в отношении Советского Союза, когда узнают о неудачном выступлении Кеннеди. Он был уверен, что они скажут президенту: «Вот, ты надеялся, что сможешь при встрече с Хрущевым добиться каких-то соглашений, а теперь сам убедился, что мы были правы, проводя политику с позиции силы. У нас и выхода другого не было, потому что коммунисты признают только силу, а иного языка не понимают. Ты хотел с ними разговаривать языком соглашений и в ответ получил щелчок по носу, возвращаешься опозоренным. Объявил всем, что едешь с уверенностью найти возможность договориться, а вернулся к разбитому корыту, приехал ни с чем. Следовательно, наша политика была правильной, а ты заблуждался».

Проводив Кеннеди в аэропорту, министр иностранных дел Австрии Бруно Крайский нанес визит Хрущеву. «Очень уж мрачен был президент, очень удручен, на нем просто лица не было. Видимо, итоги переговоров так его огорчили», – сказал Крайский Хрущеву.

Хрущев ответил, что тоже отметил мрачное настроение президента, и объяснил Крайскому, что проблема Кеннеди заключается в том, что «когда наступает момент принимать решение, он не проявляет понимания. Не понимает времени, в котором мы живем, и нового соотношения сил. Живет старыми понятиями своих предшественников. К принятию серьезных решений он, видимо, еще не готов. Наша встреча была полезна тем, что мы прощупали друг друга и теперь конкретно представляем позицию каждого. Но и только, а этого, конечно, мало».

Эти двухдневные переговоры были настолько свежи в его памяти, что Хрущев пересказал Крайскому большую часть их с Кеннеди диалогов, понимая, что Крайский передаст информацию о его победе другим членам левых европейских партий, включая бургомистра Берлина Вилли Брандта.

В отличие от Кеннеди Хрущев покинул Вену в той же неторопливой манере, в какой прибыл в столицу Австрии. В то время как советский лидер присутствовал на обеде, данном в его честь австрийским правительством, Кеннеди зализывал раны на пути в Лондон.

Кеннеди был предельно честен перед собой, оценивая свое неудачное выступление на саммите.

Когда его черный лимузин, на капоте которого были закреплены американский флаг и личный флаг президента, отъехал от советского посольства, Кеннеди с силой ударил кулаком по дверце машины. Раск, ехавший в машине с Кеннеди, был особенно потрясен тем, что Хрущев использовал слово «война» во время резкого обмена мнениями, слово, которое избегают использовать дипломаты, заменяя его менее тревожными синонимами.

Несмотря на все инструктивные совещания, которые проводились в период подготовки к саммиту, Раск понимал, что Кеннеди не был готов к грубости со стороны Хрущева. Позже он написал, что «Кеннеди был очень расстроен. Он оказался не готов к лобовому столкновению с Хрущевым» [50].

Степень серьезности ошибки в Вене было сложнее оценить, чем провал операции в заливе Свиней. Здесь не было погибших, совершивших высадку в неудачном месте, которые рискнули своими жизнями в надежде, что Кеннеди и Соединенные Штаты не бросят их в беде. Однако в этом случае последствия могли быть еще более кровавыми. Получивший подтверждение своим подозрениям в слабости Кеннеди, Хрущев мог допустить своего рода «просчет», который привел бы к ядерной войне.

Кеннеди показал премьер-министру Макмиллану памятную записку, в которой подробно излагались требования Советского Союза в отношении урегулирования германского вопроса в течение шести месяцев, «иначе…». Если Советы обнародуют этот документ, а Кеннеди предполагал, что они так и сделают, то критики обвинят его в том, что в Вене он попался в ловушку, которую ему следовало бы предвидеть.

Кеннеди хотел высказаться публично, но как представить результат встречи в средствах массовой информации? Рассказать, что это был любезный обмен мнениями, как он приказывал своему эксперту по Советскому Союзу Чарльзу Болену делать на встречах с прессой?

Нет, Кеннеди решил оставить в Вене своего пресс-секретаря Пьера Сэлинджера, чтобы он подробно изложил ведущим журналистам «безрадостные» итоги встречи на высшем уровне. Перед отъездом у президента в посольстве состоялась конфиденциальная встреча с корреспондентом «Нью-Йорк таймс» Джеймсом Скотти Рестоном. Он объяснил О’Доннеллу, что хочет донести до американцев «всю серьезность ситуации и для этого лучше всего подходит «Нью-Йорк таймс». «Я обрисую Скотти мрачную перспективу».

Однако Кеннеди все еще не был убежден, что Хрущев приведет в действие свою угрозу по Берлину. Возможно, де Голль был прав, когда говорил, что Хрущев в вопросе о Берлине будет вести себя агрессивно, запугивать и бушевать, но пойдет на компромисс, если Кеннеди проявит твердость.

«Любой, кто говорит так, как он сегодня, и действительно намеревается это сделать, должен быть сумасшедшим, но я уверен, что он не сумасшедший», – сказал Кеннеди О’Доннеллу, не чувствуя особой уверенности.

Родившийся в Шотландии пятидесятидвухлетний Рестон был дважды лауреатом Пулитцеровской премии и, вероятно, самым влиятельным и популярным журналистом в Вашингтоне. Он был, как обычно, в твидовом пиджаке и галстуке-бабочке и сосал трубку из бриара, пока Кеннеди объяснял ему, что он не может ни цитировать президента, ни упоминать об их приватной беседе.

Кеннеди сидел на диване в низко надвинутой на лоб шляпе. Это была одна из самых искренних бесед, когда-либо происходивших между журналистом и главнокомандующим.