У Ф. Матиссона находим радугу:

(«Младенчество», пер. П. Шкляревского)

Упоминание о жемчугах также рождает у знатоков поэзии законные ассоциации с Гумилевым («И как сладко рядить Победу, / Точно девушку, в жемчуга…» («Наступление», 1914), и прежде всего с его поэтическим сборником «Жемчуга» (1910). У того же Гумилева жемчуга, точнее – слова-жемчуга, провоцируют лирического героя на сильные выражения и ругательства:

(«Подражание персидскому», 1919)

16.4 C. 33. …моей бесстыжей царицы… —

Царица – поэтическое обращение к возлюбленной, вполне логичное в контексте называния Веничкой самого себя принцем (см. 13.26), а любовницы – Клеопатрой; у Брюсова есть подобное сравнение: «Я – принц, а ты – царевна» («Эпизод», 1901). У него, любившего многих «бесстыжих цариц», также читаем: «Я – раб, и был рабом покорным / Прекраснейшей из всех цариц» («Раб», 1900); или – непосредственно в сочетании с Клеопатрой:

(«Цезарь Клеопатре», 1920)

Есть «царицы», например, у Фета: «Но на закате дня к себе, царица, ты / Их соберешь ко сну в таинственном жилище…» («Роями поднялись крылатые мечты…», 1889); у Сологуба: «Мне запрещенный рай сулила / Царица радостного зла…» («Нет, не любовь меня влекла…», 1893), «О царица моя! Кто же ты? Где же ты? Или встречу тебя, о царица моя?» («О, царица моя! Кто же ты? Где же ты?..», 1894); и у Маяковского: «„Любящие Маяковского!“ – / да ведь это ж династия / на сердце сумасшедшего восшедших цариц» («Облако в штанах», 1914–1915).

16.5 …на белый живот ее загляделся, круглый, как небо и земля… —

Веничка обыгрывает здесь идиому «как небо и земля», обозначающую радикальное различие между двумя объектами сравнения. Живот и земля сравниваются по форме вполне закономерно. Сравнение же женского живота с небом сугубо авторское и позаимствовано у Кузмина, который чувственно писал о чувственной Елене Прекрасной: «Подымается мерно живот, / круглый, как небо! / Губы, сосцы и ногти чуть розовеют…» («Враждебное море», 1917).

Схожий образ «убеленного» лилиями женского лона и круглого живота находим в Библии, в описании Суламифи: «Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями» (Песн. 7: 3). Что касается белого цвета существенной части тела Веничкиной любовницы и ее морального облика, то здесь можно вспомнить Блока: «Как ты лжива и как ты бела! / Мне же по сердцу белая ложь…» («Днем вершу я дела суеты…», 1902).

16.6 …пастись между лилиями… —

Эвфемизм «пастись между лилиями», то есть заниматься любовью, восходит к Библии, где Суламифь, имеющая «чрево, обставленное лилиями» (Песн. 7: 3), говорит: «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасет между лилиями» (Песн. 2: 16; см. также 6: 3). Кстати, Мирра Лохвицкая (см. 17.5) использовала данное образное высказывание Суламифи в качестве эпиграфа к своему стихотворению «Между лилий» (1897).

16.7 C. 34. …aнгелы… Вы не отлетите? —

– Мы отлетим, как только ты улыбнешься… —

Опасения по поводу возможного отлета/отхода ангелов в контексте с упоминанием о поездке/путешествии к христоподобному младенцу связаны с новозаветным эпизодом о пастухах, к которым является Ангел Господень и сообщает о рождении Христа (Лк. 2: 8–14); далее следует: «Когда Ангелы отошли от них на небо, пастухи сказали друг другу: пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь. И, поспешив, пришли и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях» (Лк. 2: 15–16). То есть здесь: ангелы отлетят, как только Веничка улыбнется своему младенцу.

Глагол «отлетать/отлететь» активно использовался поэтами Серебряного века. Так, у Мережковского есть: «С потухшим факелом мой гений отлетает…» («С потухшим факелом мой гений отлетает…», 1886); у Блока: «Отлетим в лазурь…» («Сторожим у входа в терем…»; 1904), «Мы опять расплещем крылья, / Снова отлетим…» («Дали слепы, дни безгневны…», 1904); у Ахматовой: «…Отлетит томленье…» («Приду туда, и отлетит томленье…», 1916), «Так незаметно отлетать, / Почти не узнавать при встрече…» («О, жизнь без завтрашнего дня…», 1921), «Так отлетают темные души…» («Так отлетают темные души…», 1940); у Кузмина: «Потому не навек / Отлетел от меня / Ангел благовествующий…» («Ангел благовествующий», 1918).

16.8 C. 34. …младенец, любящий отца, как самого себя… —

Контаминация «бытовых» новозаветных Христовых заповедей: «Почитай отца и мать; и люби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 19: 9; ср. также Мк. 12: 33; Рим. 13: 9; Гал. 15: 14) – и положений о любви к Отцу Небесному: «Иисус сказал им: если бы Бог был Отец ваш, то вы любили бы Меня, потому что Я от Бога исшел и пришел; ибо Я не Сам от Себя пришел, но Он послал Меня» (Ин. 8: 42); «Но чтобы мир знал, что Я люблю Отца и, как заповедал Мне Отец, так и творю: встаньте, пойдем отсюда» (Ин. 14: 31).

16.9 Если нож или бритва попадутся ему на глаза – пусть он ими не играет, найди ему другие игрушки, Господь. —

Аллюзия на одну из версий гибели царевича Димитрия (см. 4.24). В связи с этой аллюзией, упоминанием об игрушке и с учетом контекста всего фрагмента приведу отрывок из воспоминаний о Шаляпине в роли Бориса Годунова (10.13):

«[Шуйский поет: ] Но детский лик царевича был светел, чист и ясен…

Борис стоит спиной к зрительному залу, но всем понятно, как нестерпимо тяжко ему от таких слов. Его тело содрогается, он поднимает кверху голову, оборачивается, и мы видим искаженное мукой лицо с закрытыми глазами.

– Казалось, в своей он колыбельке спокойно спит, – продолжал елейный голос Шуйского.

Борису становилось уже невыносимо слушать дальше, и после фразы Шуйского: „Сложивши ручки и правой крепко сжав игрушку детскую“, – он кричит: „Довольно!“ Борис тяжело опускается на скамью. Борис расстегивает ворот шелковой рубашки. Вздыхает[:]

– Уф, тяжело, дай дух переведу…» (Черкасов Н. «Борис Годунов» в Петрограде // Шаляпин Федор: В 3 т. М., 1960. Т. 2. С. 394–395).