«Осоавиахим… Ворошиловский стрелок…» – чувствуя скуку смертную, он жевал слова старика. Как в интернате, когда приходили ветераны. Пели на один голос: За Родину! За Берию! Класса до пятого он еще надеялся: вдруг найдется хотя бы один, кто расскажет всю правду.

– Вы меня простите, – все-таки улучил момент. – Там… Люба, кажется, пришла, я… – встал и попятился к двери. – Помочь. Сумки тяжелые…

Но голос старика не отпускал.

– Приезжаю, а он там. Тоже обрадовался, вдвоем веселее. В обслугу нас определили…

– Где – там? Под Ленинградом? – спросил, как поторопил.

– На границе. Забыл, как городок назывался, – старик хихикнул и погрозил крючковатым пальцем.

«Подумаешь, военная тайна, – он фыркнул про себя. – Каждому дураку известно». Готовясь к обороне, советское командование распределило силы по трем главным направлениям: на юго-западе в районе Львовского выступа, у Белостока и по линии Шепетовка – Орша. Но вот дальше… Дальше непонятно. В учебниках – и в школьных, и в вузовских – только несколько строк: не успели догнать Германию по вооружению, до войны СССР занимался сугубо мирным созидательным трудом, Гитлер нас обманул. Ясно, обманул: на то он и фашист.

– А потом… Числа не помню… Но быстро. Начальство сразу улетело, с семьями. А нам… Приказ. Выбираться своими силами…

Справляясь с дыханием, норовившим прерваться, старик рассказывал о шоссейных дорогах, по которым советская жизнь катилась на восток. Всё вперемежку: автомашины, трактора, полуторки, повозки, люди. Гнали коров, тащили детей и чемоданы. Везли скарб на тележках. Надеялись прорваться к железной дороге. Ходили слухи, будто беженцев уже ждут поезда.

Он кивал, и слушая и не слушая (слова влетали в одно, положим правое, ухо – но, не задерживаясь в голове, вылетали из левого), пока старик не упомянул регулярные армейские части, которые тоже двигались в восточном направлении, оттесняя гражданских к обочинам.

Этот явный поклеп на Красную армию вывел его из себя, отдался коротким приступом гнева: «Врет он все! Наши части сражались, из последних сил отбивали фашистские удары».

– А потом налет, – старик закрыл глаза, словно прислушивался к нарастающему гулу. – Гешку в ногу ранило, не сильно, так, мясо зацепило. В общем, отстали мы. Что делать? Решили двигаться в направлении Ленинграда. Все-таки к дому поближе…

Голос старика окреп. Ефремов – Богородицк – Новомосковск, Эртиль – Уварово – Ртищево, Гродно – Сокулка – Индур – мелькали названия станций. Но как ни воображал карту, ничего не получалось: ни привязки к местности, ни стрелок главных ударов. Как если бы стратеги и тактики Генерального штаба, узнав о стремительном приближении противника, разбежались, побросав секретные протоколы бесконечных ночных совещаний, красные конверты с грифом абсолютной секретности: без спецприказа не вскрывать; кожаные папки с планами будущих войсковых операций: сбор в районе М… марш-бросок на линию А – Ф… ликвидировать немецкий прорыв у Д… Все буквы русского алфавита, призванные на службу в Красную армию, взявшись за руки, ходили по кругу. Он мотнул головой, разорвав их бездарный (это еще в лучшем случае, не исключено, что в их ряды затесались подлые предатели) хоровод.

– Оглянуться не успели, попали в окружение. Ну всё, он говорит, хана. Просил: пристрели, все равно не дотащишь. Себя только погубишь. Или того хуже – в плен. А я: в какой, говорю, плен! Пусть попробуют! Вон, говорю, у нас две обоймы, если что – последняя пуля. В общем, пистолет у него забрал, на всякий, как говорится, пожарный, глупостей чтобы не надумал, в горячке-то… И потащил. Три недели. Считайте, на себе волок…

– Во-он ты где, оказыватса! А я-то думаю-гадаю, куды делся? – сестра заглянула и исчезла, только пол заскрипел.

«На конференциях хоть регламент соблюдают…» – он томился тоской.

– До Брянска почти дошли, все надеялись, заживет. И вправду подзажила, хромал, но шел, только с едой беда, стрелять-то боялись, а на ягодах с грибами долго не продержишься, отощали. А тут деревня. Зашли…

Вроде Макеевка или Мареевка, тетка-то говорила… Потом вспомню. Не привык, чтобы так, перед всеми, вон вас сколько. Профессора, студенты… – старик улыбнулся.

Радостная улыбка безумца ударила прямо в сердце. «Точно, в маразме. Если, конечно, не симулирует… Ладно, – решил. – Потерплю».

– Три дня отлеживались, подкормились немного. Первое лето в деревнях не голодали, картошка была, сало. Это потом изымали продовольствие, и новые власти, и партизаны. Подчистую мели… Пока лежали, всё вспоминали: Ленинград, школу, мы ведь в одну с ним ходили, двор наш, как в свайку играли, в казаки-разбойники, в лапту… На четвертый день слышим: стреляют. Мотоциклы, крики. Немцы вошли. Мы в сено зарылись, лежим, надеемся. Дом-то совсем у леса, вдруг, думаем, пронесет. Войска вперед уйдут, мы вылезем и – деру. Кто ж знал, что сосед нас видел. А к вечеру голоса. Я к окну подполз, выглядываю, а там солдаты. И сосед этот, рукой показывает. На чердак. Дескать, там. Что делать? И тетку жалко, дети у нее, трое. И себя жалко. Это заранее рассуждать легко, мол, себе – последняя пуля. А как до дела доходит… Решили выходить. Нашивки-то сорвали, а все равно в форме. Мы ведь, дураки, как рассуждали: пока в форме – вроде как в строю. Переоделся – дезертир. Наши, думали, вот-вот вернутся, очухаются, перейдут в наступление. У нас ведь всё: и танки, и самолеты. Через пару дней, ну неделю – это уж в крайности… Тетку-то, которая нас приютила, сразу… во дворе. А нас погнали. Сперва в Дулаг. Сборный лагерь, значит. Под Гатчиной. Таких как мы, почитай, целая армия. Неделю голодали, пока вербовщики не пришли. Построили нас. Выбирайте: жизнь во славу Великой Германии или капут. А смерть, что ее выбирать? Считай, уже в аду.

Сложив на коленях руки, он слушал чужую маленькую правду – самое малое, что мог сделать для сумасшедшего старика.

– Я Гешке-то и шепчу: соглашаемся, оружие дадут, что-нибудь придумаем, рано или поздно – к нашим. А он ни в какую. А я, с голодухи наверное, – черт с тобой, хочешь сдохнуть, сдыхай, и – шаг вперед. Стою, не оглядываюсь. Чувствую, а он рядом. Вот, думаю, и хорошо, до своих доберемся, свидетелями будем друг для друга. Главное добраться, потом-то все объясним… Кто дал согласие, в Брянск повезли. Сперва в своем ходили, оборванцы оборванцами, а потом выдали форму…

Не в том дело, что старик сотрудничал, был пособником. Это он знал и раньше, но чтобы так, в открытую. Признаваться, что немцы его завербовали…

– Он через три месяца сбежал, когда нога зажила. А мне не удалось. Если бы хоть вместе, а то в разных группах. Карточка осталась. Там ведь и парикмахер был, и фотограф – кто хотел, фотографировались. Сколько лет берег, теперь отдал. Мне умирать, а вам, молодым, мало ли, пригодится для истории…

Интуиция разведчика не подвела. Он смотрел на пятно от рамки, голое, на обоях, которое осталось от фотографии.

«Жалко, второго не запомнил», – подумал расслабленно, как во сне, в котором он и Ганс остановили время: Не бойся, никто не узнает, война всё спишет… – но где-то далеко, перекрывая влажный ночной шепот, уже играли побудку: Та-та, та-та, та-та-та-та-та-та… – голос горна летел над грешной землей.