тетрадки, допуская, что, может, и в них есть вырванные страницы? Этого, впрочем, не обнаружил, зато из последней, четвертой, вдруг бабочкой выпорхнул плотный листок и, проскользнув меж пальцев Кошкина, упал на ковер.

Это оказался всего лишь дамский карманный календарь за 1894 год. Карандашом здесь были обведены церковные праздники, постные недели, еще какие-то дни, которые Кошкин счел необходимым проверить при первой же возможности. А более всего выделялась одна дата, обозначенная даже чернилами.

Семнадцатое апреля.

И этими же чернилами рядом, поверх календарных чисел, было выведено имя: «Александръ». Что в очередной раз поставило Кошкина в тупик. Какой еще Александр? Очередной воздыхатель Аллы-Розы? А на семнадцатое апреля назначена их свадьба? Бред, но, ей-богу, Кошкин уже ко всему был готов…

А еще он обратил внимание, что убита Алла Соболева была спустя всего месяц с небольшим, после этой даты. К слову, странно, что Александра Васильевна ни словом о календарике не обмолвилась. Позабыла? Или сочла неважным?

Поразмыслить не удалось: в залу без стука ворвалась Юлия Михайловна и, свысока глядя на него из-под кустистых бровей, спросила:

– Чем могу быть полезна?

Спросила, впрочем, ясно давая понять, что полезной быть не собирается, а терпит это все, потому что супруг велел. Супруг ее, как успел заметить Кошкин, был единственным человеком в мире, перед которым Юлия Михайловна смиряла свою гордыню и, можно сказать, слушалась. Потому что ослушаться мужа в их купеческой среде – смерти подобно. А вовсе не из любви или уважения. Что касается любви, или хоть ее проявлений, этим банкирша Соболева, кажется, была обделена вовсе…

– Присаживайтесь, Юлия Михайловна, вот сюда, – спохватился Кошкин, убирая календарик в карман, – право, мне совестно, что мои коллеги ворвались к вам среди ночи и перебудили весь дом. Я этого не хотел, ей-богу: верите или нет, но без моего ведома подручный вот такое учудил…

– Так воспитываете плохо подручных ваших! – Юлия Михайловна величественно уселась на предложенное кресло и держалась запросто. – У меня вот в доме прислуга пикнуть без моего ведома боится – а вы своих разбаловали, видать!

– Разбаловал, – искренне согласился Кошкин. Даже улыбнулся: – мне бы такую как вы на Фонтанку – уж вы порядок бы навели.

– Еще как! Мигом бы!

Соболева улыбнулась тоже – и улыбку эту можно было бы счесть кокетливой. А вот взгляд оставался въедливым и строгим. Нет, Соболева вовсе не глупа: явную лесть она, конечно, разглядела – но лесть эта ей вполне нравилась.

И Кошкин решил продолжать в том же духе. Присел на подлокотник ее кресла и заговорил тепло и доверительно:

– Собственно, я осмелился пригласить вас, Юлия Михайловна, только чтобы извиниться за вторжение.

– Так я теперь могу идти? – хмыкнула Соболева.

– Да, конечно. Лишь позвольте посоветовать со всей искренностью: вам и вашим детям лучше некоторое время пожить вне этого дома. Вам есть где остановиться?

– Это необходимо? – нахмурилась Соболева. – Неужто вы вздумали арестовать моего мужа?

– Нет-нет! Денис Васильевич может не сомневаться в моей поддержке, но не я один занимаюсь расследованием убийства вашей свекрови. Сейчас, когда похищенные ценности из ее дома обнаружились в пруду на вашей даче… боюсь, садовника Нурминена полиция отпустит на свободу. Невиновность его теперь очевидна. А вот обыск в вашем доме – мне неприятно это говорить, поверьте… но это только начало. Вам следует подумать о себе и о детях, Юлия Михайловна.

Та вдумчиво кивнула, согласилась.

– Да, мне есть, где остановиться.

– Вот и славно. И еще вопрос: вам говорит о чем-то дата семнадцатое апреля? Быть может, день рождения, именины кого-то из родственников?

Юлия, будто в самом деле размышляя, покачала головой:

– Пожалуй, что нет. Не припомню. А что за дата?

– Это я и пытаюсь выяснить, – вздохнул Кошкин. – А имя Александр о чем-то говорит?

– Так Александра – золовка моя, – нахмурилась Юлия.

– Нет-нет, мужское имя. Впрочем, я вас понял…

– А, так постойте, – перебила Юлия, – семнадцатое апреля – день мученика Александра Свирского! Стало быть, это именины вашего Александра и есть!

– Стало быть… – согласился Кошкин, размышляя. – Но родственника с таким именем у вас нет? Может быть, Дениса Васильевича родственники? Или друзья семьи? Соседи?

Юлия Михайловна снова покачала головой и сослалась на мужа:

– Это вам лучше у Дениса Васильевича спросить – про его родственников.

Кошкин так и не понял, знакомо ей это имя, или нет… Но настаивать не стал.

– Как скажете, Юлия Михайловна. А что до ваших родственников? Ваш батюшка, если не ошибаюсь, трактирам владеет?

– Ошибаетесь! – высокомерно заявила Соболева. – Батюшка мой владеет мелочными лавками. Четыре штуки по столице. «Кривошеев и сыновья». Слыхали?

– Как же не слыхать… прекрасные лавки…

– Мясо с рыбой у них там, сладости, крупы, галантерея мелкая. А к трактирным да винным делам Кривошеевы сроду отношения не имели. Это уж вам, скорее, к Бернштейнам, родственничкам нашим. Они у нас виноделы. А где винодельня, там и трактиры, это всякий знает.

Кошкин вынужден был согласиться. Если Соболева не лжет насчет мелочной лавки, то ладная версия о ее тайных встречах с Николашей Соболевым только что рассыпалась прахом…

Но Кошкин не показал отчаяния. Пружинисто поднялся с места и, пройдя до кресла в углу, взял накинутую на него шубу.

– Вот еще что – это ваше, Юлия Михайловна?

Та в самом деле удивилась. Даже поднялась на ноги и подошла ближе, дотронулась рукой. Нахмурилась.

– Ну да, моя шуба, года два назад носила. Мы тогда на дачу в Терийоках весной еще по снегу ехали – я в шубе была. А осенью уезжать стали, я ее и оставила – велика она мне сделалась.

– А отчего же не велели по фигуре ушить? – поинтересовался Кошкин. – Хорошая ведь шуба – мех, опушка, как новые.

– Шуба, может, и хорошая, да не модная ужо стала. Я по два сезона одно и то же не ношу, Степан Егорыч, – в улыбке Юлии Михайловны снова мелькнуло кокетство.

Но Кошкин в этот раз не заметил. Допытывался:

– И ведь этой зимой вы на дачу в Терийоках не ездили?

– Зачем мне туда по зиме ехать? – искренне изумилась Соболева. – Вы бы видели какие там дороги зимой – захочешь не проедешь!

Однако судя по тому, что в этой шубке, оставленной на даче, некая дама щеголяла в Петербурге – кто-то захотел и проехал.

Кошкин еще не успел ничего спросить, а Юлия Михайловна, ухмыльнувшись, вдруг заявила сама:

– Ежели вам, Степан Егорыч, интересно, кто шубку после меня носил, так я вам запросто отвечу кто.

– Кто?

– Золовка моя – змеиная головка. Сашенька! Ее духами шуба пропахла!

* * *