Вторая вступает:

— Доктор, а ведь ботинки на вас новые, красивые какие! И главное — к вашим глазкам подходят!

Третья подхватывает:

— А тут дочь моя приходила вчера, сказала, что жену вашу видела на прошлой неделе, когда вы сутки дежурили. Какая жена хорошая, навещает. Дочь сказала, красавица она у вас!

Четвертая:

— А сегодня перевязка будет мне? Ой, как славно! Вы когда перевязываете, у меня, доктор, мурашки бегают!

И так все восемь. Моя палата блатная, гвардейская, в ней всего восемь коек.

И я знаю, что они будут выполнять все предписания, ходить на все процедуры и в палате у них будет чисто, проветрено, все тряпочки постираны и на батарее просушены.

Спускаюсь в мужское отделение.

Здесь не только никто не здоровается, а вроде как даже и не замечают. Громко всем желаю доброго утра. Один вроде отреагировал, да и то непонятно, то ли ответил, то ли чертыхнулся. Двое смотрят в стену перед собой, тупо жуют. Еще один обошел меня как столб, отправился на выход в коридор. Халат нараспашку, все хозяйство наружу, рот приоткрыт. Типичная картина для психушки, но тут вроде урология.

Прошу оперированного больного прилечь на койку, осмотреть шов. Мнется.

— Так я это, чай попить собирался.

— Да я быстро вас посмотрю, мне полминуты нужно, не успеет чай ваш остыть!

Почему мужики — не все, но подавляющее большинство — в преклонном возрасте превращаются в полных кретинов? У женщин ведь совсем не так. Вот в женской палате всем живо интересуются, про политику говорят, кроссворды разгадывают, пусть дурацкие сериалы, но ведь смотрят. А у мужиков все сузилось до простых физиологических потребностей. Сказать ничего толком не могут, анамнез собирать у них сплошное мучение, адрес свой и то не все могут вспомнить. Особенно остро это чувствуется у людей простых, с плохим образованием, у тех, кто много и тяжело работал. Редкие интеллигенты и к ним приближенные сохраняются дольше.

Причин тут несколько. Разница в жировом обмене. У мужиков жировые бляшки откладываются в стенках сосудов, в том числе и головного мозга, вот они и глупеют, когда там снижается кровоток. А у женщин жир выстреливает под кожу, и они переживают за фигуру, не понимая своего счастья.

Но применительно к нашей действительности, основная причина деградации мужского населения — деменция алкогольная. А как же иначе, если человеку шестьдесят пять, а из них он пятьдесят лет бухает, заливая в себя литр водки ежедневно? Ведь все, что пьяный человек ощущает, как то: заплетающийся язык, шаткая походка, двоение в глазах — это не что-нибудь, а гибельные процессы в клетках головного мозга, которые, как известно, не восстанавливаются. Как представишь себе количество народа, у которого необратимо прокис мозг, так сразу становится грустно.

Ладно, накатаю-ка лучше парочку дневников. Я примостился за столом в коридоре и стал автоматически писать истории болезни. Хорошо, пока никто не дергает, можно не парочку, а побольше, а то обычно, пока сидишь пишешь здесь, на проходе, с какой только чушью не пристанут. Но такие уж тут условия труда.

Действительно, интересно у меня получилось. Все то время, пока пахал медбратом, частенько утешал себя мыслью: вот стану врачом, жизнь начнется другая, более легкая, что ли, денег будет больше, свободного времени. А в результате? В результате, конечно, я перестал мыть полы, перестилать больных и таскать судна. Мной не командуют все кому не лень, хотя и теперь начальников хватает. Дома чаще ночую. Это плюс.

Зато условия работы ухудшились — не то слово. Первая Градская по сравнению с Семеркой поначалу мне просто помойкой казалась. Самая маленькая палата на восемь коек, в туалет зайти страшно, у врачей ординаторской нет. Зарплата медбрата была хоть и копеечной, но на еду, транспорт и курево хватало. А сейчас я такие гроши получаю, что произнести стыдно. Вся надежда лишь на левые приработки, как у меня с бандитом Пашей. Но лично мне такой выход не сильно нравится. А шустрить, как Макс Грищенко, выносить камушки безутешным родственникам я никогда не смогу, таланта не хватит.

Но любые тяготы, в том числе и безденежье, легче переносятся, когда вокруг тебя те, с которыми комфортно, надежно, интересно, в конце концов. И тут сравнение было тоже не в пользу Первой Градской. Главное отличие: реанимационный труд — коллективный, а урологический — сугубо индивидуальный. Если в реанимации процесс передачи мастерства непрерывный и бескорыстный, то здесь и думать об этом забудь. И всему есть объяснение.

В реанимации если ты не натаскаешь своего молодого коллегу, причем в сжатые сроки, не научишь его всему тому, что умеешь, то сам будешь носиться все сутки с высунутым языком и о сне даже и не помышляй. А в урологии твое мастерство и знания — залог твоего материального благополучия. И, передавая их, ты воспитываешь своего финансового конкурента.

А кроме всего прочего, доктора в урологии сильно пьют. Я бы сказал — отчаянно. Реакция маленьких людей на смутное время. А ведь в любой момент могут привезти какой-нибудь разрыв мочевого пузыря или еще что похуже. Ладно, что-то я не на ту тему съехал, наверное, устал просто.

Так, нужно перед конференцией успеть переобуться и в реанимацию забежать.

Омоновцы опять были новыми, похоже, у них тоже суточные дежурства. Эти не сидят на стульях, а почему-то стоят. Когда я прошел в отделение и поравнялся с Лёниной палатой, я понял почему. Начальство прибыло. За приоткрытой дверью был слышен голос полковника Серегина.

— Так что думай давай. Вспоминай. Ты поэтому здесь и отдыхаешь, на больничке, в тепле, кашку кушаешь. А этих, которые ношу не по себе взяли, мы все равно найдем. Но если ты нам не поможешь, зачем ты вообще тогда нужен? Лежал бы вместе со всеми, мертвый, холодный. Мы ведь ситуацию в момент исправить можем, это хоть понятно?

Я неслышно отошел от палаты на несколько шагов — и вовремя, потому что почти сразу дверь распахнулась, полковник увидел меня, натянуто улыбнулся.

— Вы уж простите меня, опять я без сменной обуви, — развел он руками. — Нам ведь ее не выдают, а тапочки носить с собой вроде как не пристало.

Он фальшиво засмеялся, и я с ним за компанию.

— Ну как он, болезный наш? — поинтересовался полковник. — Как самочувствие, на что жалуется, что говорит? Выглядит вроде неплохо.

Произносил он это легко, шутя, но взгляд был холодный, сверлящий. Такой на допросе легко по морде табуреткой саданет, а сам улыбаться будет.

— Самочувствие его пока тяжелое, — стал рассказывать я, — рана серьезная, почку оттяпали, кровопотеря приличная, пока идет стабильно, но все может быть.

Полковник кивнул, делая вид, что ему это интересно.

— Ну а жаловаться он, конечно, жалуется, — пожал я плечами. — Ведь он больной, в реанимации лежит, ему грех не жаловаться.

Полковник и с этим согласился.

— Да и говорить он говорит, а как же, — продолжил я и посмотрел на полковника в упор, — он хоть и раненый, но не глухонемой!