— Да здравствуют гёзы!

— Да здравствуют штаты свободной Голландии!

— Да здравствует законный штатгальтер Голландии, Зеландии, Фрисландии и Утрехта — принц Вильгельм Оранский! — докатилось до шумевшей толпы из окон ратуши.

— Да здравствуют Голландские штаты!.. — подхватила молодежь. — Да здравствуют «нищие»!

Заседание кончилось только поздно ночью. Съехавшиеся в Дортрехт депутаты разошлись по отведенным им квартирам. А утром весь город уже знал их постановление.

Было решено, что необходимая для армии сумма будет собрана правильными налогами, реквизициями земель католического духовенства, займами у богатых граждан, у гильдий[52] и братств, а также с продажи лишних церковных украшений и предметов роскоши. Постановили открыть подписку и принимать добровольные пожертвования в виде золотой и серебряной посуды, домашней утвари, драгоценностей, церковных колоколов и других имеющих цену вещей. Принц Оранский был признан единственным законным правителем всего края. Особым распоряжением он уполномачивал недавнего адмирала морских гёзов де ла Марка набирать войска, принимать присягу, снабжать города и крепости гарнизонами, восстанавливать муниципалитеты, права и привилегии, которые были уничтожены испанским правительством.

Кроме того, было решено охранять свободу вероисповедания. Католическая «обедня» и протестантская «проповедь» уравнивались. Духовенство обеих церквей вверялось защите де ла Марка.

Последнее решение вызвало у некоторых недовольство. Костры инквизиции не переставали еще дымиться под небом Нидерландов, а Генеральные штаты требовали пощады для служителей римско-католической церкви. Находилось немало последователей нового вероисповедания, которые кричали:

— Долой обедню сатаны! Нам не нужен итальянский поп! Смерть папистам!

Но Оранский писал: «Сейчас не время затевать религиозные споры. Наша сила — в единении против общего врага».

В день набора войск первым явился все тот же молоденький крестьянин. Он раздобыл себе где-то менее потрепанную одежду и ходил вокруг ратуши, ожидая в трепетном волнении начала записи. Юноша оказался невольным свидетелем разговора двух городских ремесленников:

— А король Филипп так и остался нашим королем? Все свалили, значит, на одного Альбу?

— Не так бы мы порешили, если б наша воля!..

— Вот в том-то и суть, что воля не наша, а богачей с Оранским.

В августе того же года в Париже праздновали свадьбу короля Наварры с Маргаритой Валуа, второй дочерью Екатерины Медичи. Предстоящий брак никого так не радовал, как гугенотов. Союз французской принцессы с Генрихом Наваррским[53], недавним защитником гугенотского движения, давал большие надежды реформатам Франции. Патриоты Нидерландов радовались вместе с ними.

Людвиг Нассауский, так удачно заняв Монс, спокойно ждал обещанного ему Карлом IX подкрепления. Художник Антоний Оливер ликовал — он помог родному городу сбросить ненавистные цепи Альбы. Даже осторожный, недоверчивый Оранский, вновь двинувший набранную им армию через Рейн и Маас, уверенно вел ее мимо Диета, Тирлемонта, Сихема, Лувена, Мехельна, Термонда, Ауденарде, Нивеля… Принц был окрылен удачей брата и восстанием в Провинциях. Он чувствовал за собой силу войск и с полным убеждением полагался на поручительство Голландских штатов оплатить новые войска. Гугенотский адмирал Колиньи доносил ему, что не сегодня-завтра, согласно обещанию Карла IX, он соединится с принцем во главе тысячи двухсот французских аркебузьеров[54] и трехтысячной конницы. Оранский уже считал себя победителем после стольких лет поражений…

И в ночь на 24 августа, в праздник Святого Варфоломея, все эти надежды разбились. Под звон колоколов в честь августейшего бракосочетания слабовольный, истеричный король Франции крикнул своим ближайшим католическим советникам, уговаривавшим его дать согласие на массовое истребление гугенотов:

— Я согласен!.. Но только чтобы ни одного из них не осталось в живых, кто смог бы упрекнуть меня за это!..

Точно забыв, что всего несколько дней назад он в собственноручном письме Людвигу Нассаускому обещал поддержать протестантов и во Франции и в Нидерландах, забыв, что уже выслал ему свои войска под начальством де ла Ну и Жанлиса, Карл подал знак к избиению. Началась поголовная резня. За три дня в Париже было убито свыше пяти тысяч человек. Бойня перекинулась и в другие города. Число жертв во Франции дошло до ста тысяч. Адмирала Колиньи закололи одним из первых.

Еще не успели улицы Парижа впитать всю кровь, еще волны Сены не унесли кровавых потоков в океан, как весть о Варфоломеевской ночи разлетелась по всем странам.

Английская королева, как протестантка, демонстративно оделась в траур.

В Риме только что избранный папа Григорий VIII, окруженный толпой кардиналов, отправился в праздничном шествии в церковь Святого Марка и лично отслужил благодарственную обедню.

Но нигде весть не была принята с большим восторгом, чем при дворе Филиппа И. Французский посол в Испании писал Карлу IX в Париж:

«Новости о событиях в день Святого Варфоломея пришли в Мадрид 7 сентября. Король, получив это известие, был очень веселым. Он созвал приближенных, чтобы уверить их, что ваше величество — его добрый брат и что никто больше не заслуживает названия „христианнейшего“… Я поблагодарил его и прибавил, что он должен признаться, что обязан сохранением Нидерландов только вашему величеству».

Оранский узнал о парижских событиях еще в пути. Он протянул злополучную бумагу с донесением сопровождавшему его Генриху ван Гаалю и глухо проговорил:

— Это удар кузнечного молота по нашему делу. Судьба похода решена. Предательство короля Франции обезоружит брата, и Монс должен будет сдаться. Несчастные Нидерланды!..

Генрих не мог найти слов утешения. Он не верил больше в помощь извне.

Палатка принца Оранского в лагере близ Герминьи тонула в ночном мраке. Было тихо. Не слышалось даже переклички часовых со сторожевых линий. Падал, шелестя, редкий осенний лист.

Внутри палатки был свет. Пламя свечи, вздрагивая и мигая, освещало узкую походную постель, на которой лежал Оранский, колебало тени на его исхудалом лице, переливалось в волнистой шерсти маленькой собаки, дремавшей в ногах хозяина. Принц спал, как всегда, одетый, готовый каждую минуту к бою. В двух шагах от него спали Генрих ван Гааль, два секретаря и конюший. За пологом палатки громко жевала сено оседланная на всякий случай лошадь. Изредка раздавался хрип и сонное бормотанье смертельно уставших людей.