— Если обстоятельств много, — сказала спокойно Катя, — значит, дело не в них.

— А в чем?

— В тебе самом.

— А как бы ты поступила на моем месте? — спросил Алик.

— Если бы я была мужчиной, я бы ответила.

Я допил пиво, поставил бокал на столик.

— Извините, увидел знакомого.

Поднялся и приблизился к двоим, которые выходили из кафе. Пена слетела с их бокалов, и сизый асфальт покрылся чернильными кляксами. Я протянул одному из них руку.

— Здравствуйте.

Он поглядел на меня удивленно, но руку подал.

— Мы познакомились, — напоминаю, — вчера на поминках. Как вы сегодня чувствуете себя?

Он не ответил и, проходя мимо, сказал приятелю:

— Здравствуйте, разве можно в таком деле доверять женщине?! Я почему против…

Но приятель оборвал его:

— И ты не почувствуешь даже, как…

— Как ты можешь помнить меня, — проговорил я мужчине вслед, — если ты заснул на поминальном столе, и, для того чтобы тебя разбудить, мне пришлось протрубить из горна.

Проходя около столика, за которым что-то писал моей ручкой пьяный, я заглянул в его блокнот.

— Он пишет стихи, — шепнул я Кате.

— У тебя мало времени? — спросил Алик у Кати, заметив, что она глянула на часы.

— Еще есть.

— Расслабься, — сказал я ей.

— Я устала, — Катя отодвинула от себя бокал с пивом и, поднявшись, добавила: — Пиво невкусное.

— Куда ты? — спросил ее Алик.

— Позвоню — отменю следующую встречу.

На ее ляжках отпечаталось плетеное кресло. Она перебежала через площадь, подошла к телефону-автомату у киоска, где я покупал газету, и стала набирать номер. Я отвернулся и наблюдаю, как лихорадочно пишутся стихи. Алик выбросил окурок и спросил еще раз:

— Может, я помешал?

— Нисколько.

Появляется уборщица, метет. Поднялась пыль — и на нас. Я засмеялся. Потом принесла ведро и швабру и стала протирать ступени у входа в кафе. Запахло хлоркой.

— Чему вы смеетесь? — спросил у меня Алик.

— Трудно объяснить, — задумался я. — Просто я очень был рад тому, что…

— Я вас понимаю, — посочувствовал Алик и обратился к уборщице: — А вы не могли помыть потом?

— А? — спросила, выпрямившись, она.

— А как вы считаете: этично ли спать с тещей? — спросил он, повернувшись ко мне.

Уборщица поняла и убралась. Один господин зааплодировал, кивая Алику.

— А что — вы переспали? — поинтересовался я.

— Я не женат, — ответил он.

— В таком случае почему это вас так волнует?

Вернулась Катя.

— Вполне, — ответил я самым серьезным тоном, — с тещей…

— Что? — спросила она.

— Ничего.

— К сожалению, вынужден вас покинуть, — театрально объявил Алик и поднялся с озабоченным лицом.

— Пока! — бросила ему вслед Катя.

Я смотрел на нее, а Катя наблюдала, как он уходит. Вдруг она сморщила нос и повертела головой:

— Что это за запах?

— Ну, так вот, — говорю.

— Чего? — не расслышала она из-за шума проезжающей машины и прошептала: — Вчера потеряла крестик.

— Ну и что?

Никого не стесняясь, задрала вверх ногу, как балерина.

— Видишь?

— Что?

— Синяк! И не знаю, где посадила.

Я говорю:

— Это случайность; совокупность случайностей.

— Я так не думаю. Это все неспроста, — объявляет. — И крестик потеряла, и синяк посадила — сразу после того, как мы вчера познакомились.

— Извините, — вернулся Алик. — Я забыл о самом главном!

— Ах! — воскликнул я.

— Что случилось? — испугалась Катя.

— Ушел и унес мою ручку, — напомнил я про пьяного поэта.

— Не надо из-за пустяка расстраиваться.

— Может, он пересел на другое место, — оглянулся Алик.

— Ладно, — махнул я рукой, — лишь бы стихи были хорошие.

— Пойду позвоню, — сказала Катя, — все-таки договорюсь о встрече на полвторого, — и снова перебежала через площадь.

— Может, он действительно куда-нибудь за угол зашел, — проговорил я и прошелся взад-вперед у кафе, а потом зашагал, не оборачиваясь.

Ветер доносит до меня барабан или даже несколько. Прохожу мимо церкви из красного кирпича с золотой луковкой. Ни души. Иду навстречу барабану, и барабаны движутся навстречу мне. Под ногами колышутся тени — от деревьев, сбрасывающих листья, — на глазах становящиеся прозрачней, голубей. За церковью пруд. Он покрыт блистающим на солнце ледком. Ветер срывает с дерева ветку и уносит на лед. По ветру она — как парус — скользит легко к другому берегу.

Иду вдоль забора с чугунной решеткой. Барабан все страшнее. Наконец вижу через решетку, как под барабанную дробь — строем — по квадрату — маршируют — в военной форме — мальчики. Я иду дальше. Слышу зычный голос начальника: «Налево шагом марш! — и тут же — не по уставу, с угрозой: — Я неясно выразился?» Я не хочу видеть его морду и не могу видеть их невыспавшиеся лица — будто вылепленные из пластилина непослушными пальчиками в детском саду. Вижу черную материю, красные лампасы и золотые пуговицы. Иду не спеша, хотя следует поторопиться — но я так иду, будто у меня много времени и я не знаю, куда его деть. Мальчики нагоняют меня, печатая шаг. И я заметил, как они прячут от начальника свои еще детские улыбки. И я иду быстрей — даже иду очень быстро, даже очень-очень быстро, но вскоре не выдержал и оглянулся.

Чтобы согреться, хожу взад и вперед, но не согрелся и тогда стал упорно глядеть вдаль, где смыкаются рельсы. Наконец опустил голову и увидел, что вымазал туфлю. Отошел в сторону и в измятой жухлой траве зашаркал ногой. Огляделся. После того как брызнул дождь, коровьи лепешки похожи на вылущенные подсолнухи. Неожиданно совсем рядом звенит трамвай, когда я устал его ждать.

Я присел в трамвае около молодой женщины в куртке с двумя помпонами из искусственного меха на тесемках и в шляпе с помпоном. Напротив нее глядит в окно мальчик. Рядом дремлет старик. Он открыл глаза, когда мальчик перебрался на колени к матери. И в трамвае холодно, очень холодно; прижавшись к маме, мальчик согревается.

— У тебя хорошая куртка, — сказал он ей, уткнув нос в меховой помпон, — когда вырасту, я своей жене куплю такую же.