Григорий, Григорий, где брат твой Олег? Разозлился из-за мертворожденного ООО «Маркман и Маркман»? Или это еще один из отработанных трюков с исчезновениями? Хочет, чтобы я понервничал? И в самый последний момент, эффектно раздвинув невидимый занавес, появиться в суде, чтобы спасти беспомощного младшего брата? Очень на него похоже. Но ведь он обещал. Во всяком случае, ничего уже сделать не могу…

В доме напротив погасли огни. Опрокинутая над крышей луна, словно туманный вход в туннель сквозь щедро усыпанную звездным порошком толщу небосвода на другую сторону. Туда уносятся сны тех, чьи храпящие тела, обернутые в одеяла, лежат сейчас в миллионах темных комнат?

Стрелки на настенных часах замирают. Время понемногу делается более плотным, сплющивается в неподвижную липкую массу. Делить его – даже не на секунды, но на минуты – становится труднее. Но я, приплюснутый к кровати тяжелыми ударами собственного сердца, продолжаю считать. С каждым вдохом, с каждым ударом входит махонький обрывок сна, поджидающего где-то совсем рядом, и уютные теплые мурашки ползут внизу живота. Примерно на двадцатом вдохе веки тяжелеют, обрывки соединяются в единое вязкое целое. Что-то вроде глубокой воронки во времени. Если полностью сосредоточиться, сквозь нее можно проникнуть в совсем иной, ночной мир. Где высовываются на поверхность какие-то уродливые гладкие головы.

Уже готов нырнуть туда с головой, но в последний момент останавливаюсь, испугавшись, что не смогу вернуться назад. Переворачиваюсь с боку на бок, мельком просматривая воронку со всех сторон. Наконец устраиваюсь поудобнее на спине и прижимаю к телу вытянутые руки. Плавно скольжу по поверхности сна, но вглубь не опускаюсь. Понемногу удается поймать нужный ракурс и разглядеть. Из воронки поднимается голубоватый дым. Потом сквозь дымовую завесу проступают очертания какого-то бесформенного слова. Которое еще ничего не означает. Но я уверен, оно связано с завтрашним судом. Слово ползет по ярко озаренному листу на Дереве. Покачивая усиками, быстро-быстро перебирает согласными. Раздувается, раздается легкий треск, уже торчат края крыльев из спины. Оно отчаянно пытается вырваться из своего скукоженного тела. И никак не получается. Но меня это не удивляет. Я знаю, мое настоящее удивление произойдет завтра. И берегу себя для него.

Тут я замечаю свою преображенную Истицу – или это Лиз? – примостившуюся у самого края моего сна и внимательно наблюдающую оттуда за словом. И синей птицы нет у нее в руках. Слово уже успело закостенеть во что-то уродливое между гусеницей и бабочкой. Защитник, появившийся из-под земли – внешне он на себя сейчас совсем не похож, но я понимаю, что это он, – сбрасывает его себе под ноги, хочет раздавить. Но оно все больше сжимается, каменеет. Обломок его сквозь туфлю впивается Защитнику в ногу. Он вскрикивает и ругается матом… Давно подозревал, что он понимает по-русски… Вот он направляется прямо ко мне… Еще немного – и увижу его наяву!

Но не увидел. Ни его, ни Истицы, ни Лиз… Смутная надежда, что видение преображенной Инны было только глюком и на самом деле ничего ни с Инной, ни с Лиз не произошло, – надежда эта быстро пропадает. И снова мелькает мысль, что процесс может никогда не кончиться. Вообще-то, я вполне бы мог обойтись без нее. Толку от нее никакого… Никак не могу уснуть… Совсем расслабляться не умею… Нет, так нельзя, нельзя вымещать плохое настроение на самом себе… Говорят, кошмар в ночь перед приговором хорошая примета…

33. Бронзоволикий пятый судия и Защитник из ЭфБиАй

(Бостон, 21 февраля 1992 года)

На следующее утро, уже по другую сторону короткого изнурительного сна, слоистая снежная муть, просвеченная неярким, не отбрасывающим теней солнцем, плывет над Бостоном. К настроению Ответчика, спешащего сейчас снова в суд, больше подошли бы свинцовые тучи с распоротыми красными боками или плотный туман, который надо разрывать руками, чтобы разглядеть кого-нибудь в двух шагах от себя.

Похрустывая суставами, город медленно просыпается. Маленькие кровяные тельца автомобилей мечутся по его асфальтовым жилам. Торчащий из площади Генерал совсем сгорбился от времени и снега. Сегодня его еще теснее, чем обычно, со всех сторон окружили самодовольные громады банков. Гигантские денежные потоки, подчиненные единому ритму, бесшумно носятся вокруг него от одного компьютера к другому. Густая зеленая кровь равномерно и глухо бьется в старом сердце города.

Ответчик в своем неизменном дутом пуховике, к которому липнет утренняя сырость, сильно размахивая левой рукой – правая, как обычно, сжата в кулак и приплюснута к животу, – входит в муниципальный суд. Осколок разбитой вдребезги недоснившейся одури при каждом шаге больно царапает глубоко за лобной костью. Во рту неприятная сухость. Каждый раз, как только вхожу, сразу чувствую, что воздух здесь – даже не воздух, а само пространство – гораздо плотнее, чем снаружи. Делаешь первый вдох, и сразу в гортани густой саднящий осадок. Голова стучит в два виска, холодный пот проступает на лице. Процесс стал неотъемлемой частью меня самого. Не могу уже представить себя без заглушающего все шелеста его ядовитых листьев над головой, без поднимающихся амфитеатром кверху залов, где судьи в мантиях-балахонах прививают к Древу все новые и новые ветви, которые тут же хищно расползаются во все стороны.

Тяжелая вращающаяся дверь медленно тасует по полутемным присутственным коридорам, по их бесчисленным слепым отросткам, выкрашенным масляной краской, крапленую колоду статистов великого судейского действа. По виду только шестерки и валеты. Для тузов, как видно, отдельный вход.

Одни и те же люди идут мне навстречу и меня обгоняют. Бледные деловитые чиновники с большими запечатанными конвертами, поигрывающие отточенными юридическими приемами адвокаты со своими клиентами, робкие свидетели, ничего не видящие вокруг исступленные истцы, перепуганные ответчики, подзащитные, подсудимые, осужденные… В здании жарко, и безликие статисты в своих мокрых куртках похожи на медленно проплывающие густые облачка пара… Я еще не до конца проснулся, но уверен, что вижу это наяву…

Все то же мраморное фойе, залитое мертвым неоновым светом, с замазанными белой краской окнами и высоким потолком. Странным образом сегодня тут полностью отсутствуют любые человеческие запахи. Словно высосали пылесосом. Но серебристая пыль, порожденная застоявшимся воздухом за долгие годы отсутствия человеческого тепла, по-прежнему сияет отовсюду в электрическом свете. Пришел за полчаса до начала суда, уселся на широкой деревянной скамье возле окна и оглядываюсь по сторонам.

Тусклые портреты президента и вице-президента. Неумело исполненные в масле руководители страны, суровые, но и справедливые, внимательно рассматривают пришедших за правосудием. Почему-то никогда раньше не обращал на них