Господи, думал Костя, глядя на Галю, как всё сложно и нелепо в этом мире устроено. И для него Петр Григорьевич был не просто отцом, а высшим авторитетом. И почему у него с женой так всё не сложилось… Была бы такая женщина его, такая красавица, такая открытая, такая добрая, такая незащищенная, такая несчастная, он бы… И так остро захотелось ему прижать ее к себе, защитить, охранить, успокоить, что буквально заставлял себя сдерживаться.

Наверное, что-то почувствовала в эту минуту и Галя, потому что вдруг замолчала и посмотрела на Костю долгим испытующим взглядом и неуверенно улыбнулась.

— Костя, а есть мы что-нибудь будем?

— Будем, будем, Гал… — Он на мгновенье запнулся, потом решился: — Галочка…

— Спасибо, Костя, — очень серьезно сказала Галя. — Вы и не представляете, что вы сейчас делаете для меня…

— Вы имеете в виду заказ? Так мы еще меню не посмотрели.

— Нет, Костя, я не о меню. Но у меня такое ощущение, что всё вы понимаете, о чем я. А меню… закажите сами, вы, наверное, лучше меня в них разбираетесь.

— Честно говоря, не очень, но попробуем. Вы мне только скажите, что вы пить будете?

— А вы?

— Я за рулем. Знаете, теперь с этим строго.

— Тогда и я ограничусь соком.

Костя подозвал официанта и отметил про себя восхищенный взгляд, который тот бросил на Галю. Восхищение это было ему и приятно и немножко пугало. С такой женщиной чувствуешь себя на людях как, наверное, чувствуют себя звезды на ковровой дорожке какого-нибудь фестиваля.

Официант слегка улыбнулся мудрой улыбкой знатока человеческих душ, какая бывает только у официантов и работников загсов, и сказал:

— Разрешите принести вам антипасто…

— А что это? — по-детски спросила Галя.

— Это закуски. Потом…

— Несите всё, — сказал Костя и сам засмеялся своей купеческой удали.

— Всё не нужно, Костенька, — взмолилась Галя, — я ж не смогу вылезти из-за стола.

Ничего, я вас на руках отнесу.

Нет, не зря, видно, так нравился Петру Григорьевичу этот ресторан. Давно уже не было ему так трепетно-хорошо на душе.

— Евгений Викторович, — сказал Яша, наливая президенту пива в высокий стакан, — спасибо, что вы так неожиданно быстро согласились приехать ко мне домой.

— Так ты, Вундеркинд, ведь держишь сейчас всех нас за одно место. Сделает твоя команда машину такой, какой ты мне ее обрисовал, станем все мы миллионерами и начнем к яхтам присматриваться и раздавать интервью налево и направо по всем вопросам, от экологии до археологии. А не сделаешь, пойдем по миру, подайте Христа ради. И ведь не подадут. Можешь не сомневаться: не подадут. Грошика не отстегнут. Ухмыльнутся только плотоядно, так им, выскочкам, и надо… Коллеги ведь, товарищи по цеху. А стало быть, враги и завистники. Так что я не только в твой сосновый парадиз, куда угодно примчался бы…

— Я не о том.

— А о чем же, господин вице-президент? О вашей гениальной новой сотруднице? Разбила ваше черствое сердце?

— Я смотрю, вы всё знаете… Нет, еще не разбила, но трещину уже сердце дало. Но я совсем-совсем не о том…

Что-то, наверное, в Яшином голосе насторожило Евгения Викторовича, потому что он долго и внимательно посмотрел на него.

— А о чем же?

— Евгений Викторович, я отдаю себе отчет, что скорей всего вы подымете меня на смех. Это в лучшем случае. А в худшем пошлете меня подальше, и если не туда, где дядя Макар телят не гонял, то только потому, что кто-то же должен довести проект флэш-компьютера до ума.

— Ничего себе предисловьице…

— Евгений Викторович, просить у вас прощения я не смогу, тем более что вы его, скорей всего и не дадите. Я просто хочу объяснить вам, почему затеял этот тягостный разговор. Дело в том, что моя голова устроена довольно нелепо. И не улыбайтесь, пожалуйста, я вовсе не кокетничаю. Мой мозг устроен по принципу репейника — если что-нибудь прицепится к нему, я не могу успокоиться, пока не определю, что именно зацепилось.

— И что же твоя голова зацепила?

— Постараюсь объяснить. Хотя отдаю себе отчет, что звучать всё это будет предельно глупо. Но идиоты потому и идиоты, что не умеют нормально воспринимать мир. Дело в том, что порой мне кажется, будто я разговариваю не с вами…

— А с кем? — очень серьезно спросил Евгений Викторович.

— С Петром Григорьевичем.

— Это вполне естественно. Во-первых, не забывайте, что я долго работал в компании Петра Григорьевича аналитиком и многое перенял у шефа. Он ведь был для нас не только настоящим лидером, он для меня был, кроме того, и непререкаемым авторитетом.

— Разумно. Всё это я уже не раз говорил сам себе.

— Не понимаю.

— Как вы думаете, просто ли говорить такие вещи, которые я собираюсь вам высказать, в лицо президенту компании, в которой я работаю и с которым так много для меня связано? Вещи странные, непонятные и, возможно, даже оскорбительные для президента. И рисковать выставить себя в лучшем случае круглым идиотом или даже сумасшедшим. Естественно, что я постоянно искал контрдоводы всем своим подозрениям. Но настал момент, когда доводы стали брать очевидный верх над контрдоводами. Просто стало невозможно обороняться против них: прут и прут. Я понимал, что нужно было бы забыть обо всех своих подозрениях, что участь правдолюбца всегда сомнительна, а часто и просто незавидна, потому что правдолюбец раздражает всех. Большинству ведь правда не нужна. Да что там не нужна. Бегут от нее, как черт от ладана. Но что делать, если паззл никак не складывался, и я ничего не мог с этим поделать. Ни с паззлом президента, как я назвал его, ни с собой.

— Но что же все-таки мешало тебе, Яша, сложить паззл, если твои доводы были такими весомыми? — спросил Евгений Викторович, зачем-то внимательно рассматривая свой пивной стакан на свет.

— То, что основное и необходимое допущение было абсурдно. А я ведь не Тертуллиан…

— Кто это?

— Был такой ранний христианин. Если не ошибаюсь, жил он в четвертом веке. Объясняя свою веру, он произнес бессмертные слова: верую, потому что абсурдно.

— И в чем же был абсурд? Я не о твоем Тертуллиане. С ним-то как раз всё совершенно понятно.

— В том, Евгений Викторович, — почему-то печально сказал Яша, — что вы — это не вы.

— А кто я?

— Вы задаете мне этот вопрос не потому, что хотите услышать ответ. Вы его знаете, и знаете, что знаю и я.

— Тогда, Яков Борисович, почему?

— Да потому, что вы не знаете, что делать…

— Вообще или с тобой, Вундеркинд?

— Со мной. И выгнать меня нельзя, и промолчать нельзя, и открыться нельзя, дорогой Петр Григорьевич. Именно Петр Григорьевич. И слово «дорогой» я произношу без малейшей иронии, потому что я относился к нему и отношусь с величайшим почтением. Я слишком многим ему обязан.