– Я в Североморске связисткой была, по контракту. Гарнизонная жизнь – не сахар, а только у нас Дону она тогда тоже была не мёд с патокой. Вот я и завербовалась-подписалась, – Ольга поправила прядь чёрных волос, выбившуюся из-под платка. – А в Диму я влюбилась сразу, с первого взгляда, словно в омут упала с головой. Он был какой-то, – она запнулась, подбирая сравнение, – как открытая рана, что ли, тронь – и сразу больно. И глаза у него – я как их первый раз увидела, тут же и поняла: люди с такими глазами долго не живут. У меня ведь бабушку на хуторе колдуньей звали, и я у неё кое-чему научилась. Ходила я за ним как тень, при каждом случае старалась на глаза ему попадаться, да только Дима мой отрешённый меня и не замечал. Виделись мы с ним часто – лодка их всё у пирса стояла, – да толку-то. И лишь разочек я своего таки добилась. Мы ведь, казачки, настырные, – она улыбнулась своим воспоминаниям.

– На двадцать третьего февраля в Доме офицеров праздник был – гуляли. На меня там многие глазели, а я всё своего желанного выглядывала. И догляделась – пригласила на белый танец. Дима мой тогда выпил немного, отмяк, холод его нутряной отступил ненадолго, да и я постаралась – зря, что ли, колдуньина внучка? Увела я его, как коня на аркане. Лариске – это подруга моя, жили с ней в одной комнате, – строго наказала до утра домой не показываться. Так ей и сказала: «Хоть на снегу ночуй, а нам не мешай!». Ох и любила я его… – синие глаза Ольги подёрнулись дымкой. – Те часы минуткой пролетели, хоть и шутила я: мол, не спеши, милёнок, полярная ночь длинная. Да только счастье моё вышло коротким…

Юля слушала, опершись локтями в колени и положив подбородок на кулаки.

– Не стал он со мной дальше хороводиться. Так и сказал: «Не люблю я тебя, а просто так – не хочу. Нечестно это – ты уж меня прости». Я тогда аж заледенела – утопиться думала, честное слово. А когда узнала, что беременна, аборт хотела сделать. Диме-то я не говорила, чтоб не думал, будто я через это в жёны к нему навяливаюсь. Не сделала – уехал он в Питер, мать хоронить, и не вернулся. А потом я узнала, что взорвал он себя на бирже вместе с клопами-спекулянтами навроде тех, что Обвал устроили, только рангом пониже. И решила я тогда дитё его сохранить и вырастить. И сохранила я Анюту, – она посмотрела на девочку, бегавшую у воды, – и выращу.

– Постой, постой, так этот парень, который… Это и был твой Дмитрий?

Ольга молча кивнула.

– Тесен мир… А как ты здесь оказалась?

– Помогли. Есть один такой человек хороший, Михаил Пантелеев, Дима у него под началом служил. Он когда узнал, что моя Анюта – дочь лейтенанта Ильина, как брат родной о нас заботился. Да, как брат – в постель ко мне залезть и мысли не имел. А потом, когда Обвал накатился, и на Севере совсем невмоготу стало, он помог нам до Питера добраться. Ехала я сюда под охраной морских пехотинцев – перебрасывали морпехов, а их командир другом был Пантелееву. И в Петербурге нашлись люди, знавшие Диму и помнившие, что он сделал, – не оставили без помощи дочь его и жену невенчанную. А как Время Тьмы на убыль пошло, я и перебралась сюда, на остров. Монастырь здесь чистый, корыстью не травленный, – жить можно, земля прокормит, хоть и скудная она тут у вас. Поживу, а как Анюта подрастёт, вернусь домой, на Дон, – дома и стены помогают.

– А чего же ты сразу домой не поехала?

– Это после Обвала-то? Чтобы меня сильничали по дороге под каждым кустом, а то и вовсе убили бы? Я из Мурманска добиралась за спинами вооружённых мужиков, они меня в обиду бы не дали, а на Дон одной, да ещё с малым дитём… Нет уж, подожду я, пока жизнь наладится – оно к тому идёт, – тогда и поеду. Анюта моя – Ильина Димы кровь, я её сберечь обязана.

– Кровь и память – да, их нужно хранить. Мы с Лидой тоже мужей своих потеряли, и сюда перебрались кровь их сберечь, – сказала Юля и добавила со странной интонацией: – И не только…

– Это ты о чём? – недоумённо спросила Ольга.

– О чём? – вдова Алхимика посмотрела на неё изучающе. – Мечту они нам свою оставили – заветную. Людей мы должны вырастить – чистых, корыстью не травленных, как ты говоришь. И мы их вырастим – сломают они древнее проклятье, висящее над всем этим миром.

– Чудно ты говоришь, подруга. Словно и не городская ты, в Петербурге выросшая, а ведьма деревенская. На «ведьму» не обижайся – слово это вовсе не ругательное, оно от корня «ведать» происходит.

– Я и не обижаюсь. А вот что бы ты сделала, колдуньина внучка, если пришёл бы к тебе кудесник и сказал: «Вот тебе, девонька, зелье волшебное. Корми им дитя своё один год и один день, и станет дитя твоё человеком истинным, и никакая грязь к нему прилипнуть не сможет, и отступит Тьма перед Светом». Что бы ты ответила такому магу-волшебнику? Не зря спрашиваю – это мы только сегодня с тобой по душам разговорились, а приглядываюсь я к тебе уже давно, казачка донская, – видела я, как ты за местными сиротами ухаживаешь.

– Зелье чудесное, говоришь? Да я бы кровью своей дочь поила, лишь бы…

– Погоди, – встрепенулась Юля, – Лида идёт. Вон, видишь?

Со стороны монастыря к ним шла женщина в чёрном.

* * *

В нижнем храме было прохладно. В воздухе тёк запах воска от свечей, во множестве горевших на бронзовых напольных подсвечниках. И ещё – присутствовало здесь ощущение повернувшего вспять времени, как будто при входе в этот храм срабатывала фантастическая машина и перебрасывала человека в шестнадцатый век, когда годы ещё текли неспешно, и когда Зверь, захвативший в настоящем всю планету, ещё копил силы, готовясь вырваться. Это странное ощущение Лидия испытала, впервые оказавшись в нижнем храме островного монастыря, и с тех пор оно повторялось раз за разом с той же остротой, стоило ей только сюда войти. Она была уверена, что и другие люди, способные чувствовать, ощущают это вневременье, и поэтому хотела поговорить с отцом-настоятелем именно здесь.

– Я слушаю тебя, дочь моя.

– Отец Арсений, я хочу испросить благословения на богоугодное дело. И разрешения.

– Разве на богоугодные дела надо испрашивать разрешение? Такие дела творятся по душевной потребности – кто я такой, чтобы запрещать или разрешать душе человеческой стремиться к свету?

– Это так, но будет ли моё дело сочтено вами богоугодным?

– А ты сама как считаешь? – священник, похожий в своей чёрной рясе и клобуке на мудрого старого ворона, испытующе посмотрел на вдову Повелителя Муз.

– Я не сомневаюсь в том, что дело моё угодно Всевышнему, – твёрдо ответила Лидия, не опуская глаз под пристальным взглядом отца-настоятеля, – однако оно касается не только меня, но и других людей.

– Все наши дела так или иначе касаются других людей – и злые, и добрые. Говори – я постараюсь понять тебя и помочь.

– Святой отец, мы с Юлией неспроста выбрали именно ваш монастырь. Простите мне дерзкие слова, но многие православные обители погрязли в корыстолюбии, забыв о своём долге перед людьми и Богом. Они призвали торговцев в храмы, тогда как Христос их оттуда изгонял. А вы – нет. Ваш монастырь один из немногих сохранил огонь, отогревавший Русь в самые тяжкие времена. И у вас, святой отец, есть шанс не только сохранить этот огонь, но и поселить его в исстрадавшихся душах и осветить этим огнём будущее России и всего мира.