Несколько мгновений Скорцени молча смотрел на адъютанта, держа пальцами уголок странички досье. Той, последней, на которой, вместо какой-то бессмыслицы, вроде того, что Власов встретился с бывшим белым генералом Шкуро, – нашли событие! – должна была красоваться запись о помолвке Власова и фрау Биленберг.

– Стареете, Родль. Не сообщить о таком событии своему шефу! А затем не отправиться к генералу с букетом цветов от Скорцени! Немыслимые вещи! – саркастически улыбнулся оберштурмбаннфюрер. – Непозволительные вещи происходят в нашем с вами ведомстве.

– Но еще более немыслимо и непозволительно, – что такое потрясающее событие не зафиксировано чиновниками от СД в «святом писании от генерала Власова», – довольно мрачновато заметил Родль, прекрасно понимая подтекст этой лихой бравады первого диверсанта империи, – которое вы сейчас держите в руках.

– Преступная оплошность.

– К слову, позволю себе заметить, что составление полнокровного досье на каждого генерала-перебежчика в функции стареющего адъютанта не входит.

– И это еще одна немыслимость, Родль. Досье генерала Власова мы вообще не должны выпускать из рук.

– Столь высоки акции этого русского?

– Мы не должны выпускать его даже во сне, Родль, – не слушал его Скорцени. – Даже во сне!

– Так оно и будет на самом деле, господин оберштурмбаннфюрер.

– Нет, вы не поняли меня, Родль. Я сказал, что к этому досье следует прикрепить специального сотрудника СД; буквально приковать его к досье Власова кандальными цепями. А если вдруг понадобится срочно сжечь эту папку, то сжигать следует вместе с прикованным сотрудником.

– Иначе тот не простит нам пренебрежения к его услугам, – согласился Родль, умеющий поддерживать самые мрачные шутки своего шефа.

В Мюнзинген, где находился только что созданный штаб еще не сформированной 1-й дивизии РОА, генерал Власов прилетел под вечер. Городок этот, располагавшийся в горной долине, в предгорьях Швабского Альба[72], казался тихим и полувымершим, однако никаких видимых следов войны здесь не обнаруживалось. Тихим и полусонным Мюнзинген, очевидно, был всегда, со дня своего основания. И даже появление на территории бывшего полкового городка егерей до полутысячи русских солдат ничуть не изменило ни ритма жизни провинциального Мюнзингена, ни самого восприятия его жителями пока еще далекой от них войны.

На небольшом запасном аэродроме, чья посадочная полоса устремлялась в сторону старинного замка «Лихтенштайн», его и начальника штаба РОА, генерал-майора Федора Трухина, встретила машина коменданта города, которому позвонили из штаба генерала Кёстринга[73]. Минут двадцать они петляли по дороге, старательно огибающей холмы и скалы предгорья, пока наконец не оказались в небольшой, застроенной двухэтажными особняками, долине, посредине которой, на куполообразном холме, молитвенно тянулся к небесам не провинциально величественный храм.

Но как раз в тот момент, когда он полностью открылся взору Власова, машина резко ушла влево, и вскоре перед русскими генералами предстала высокая каменная ограда, которая так и просилась, чтобы ей придали форму крепостной стены.

– Что за этой оградой располагалось до войны? – поинтересовался Власов у немецкого лейтенанта, который сидел рядом с водителем. – Неужели обычная воинская часть – и все?

– До недавнего времени за оградой действительно располагался полк горных егерей, – как-то неохотно ответил офицер комендатуры, до сих пор сохранявший молчание. – Но здесь же находился и центр альпинистской и горнолыжной подготовки. Немало его выпускников сражалось потом у вас, в России, на Кавказе.

– Центр куда-то перевели?

– Закрыли, а полк сначала направили во Францию, в горную часть Лотарингии, а затем перебросили на «Атлантический вал». Говорят, егеря показали себя истинными храбрецами, вот только гибли они в основном под ударами авиации.

– Слава богу, что не на Восточном фронте, – вполголоса, и уже по-русски проговорил Трухин. – А то жители городка ненавидели бы нас.

– На особую любовь рассчитывать тоже не приходится, – заметил Власов. – А вот тем, что здесь наверняка кое-что осталось от центра подготовки, надо воспользоваться.

– Если только не демонтировали его классы и полигон.

– Полигон находится в двух километрах отсюда, в горах, – неожиданно объяснил лейтенант на довольно сносном русском, чем очень удивил генералов. – И пребывает он в неплохом состоянии. Отличные, скажу вам, места, в которых хорошо готовить солдат к действиям в горных условиях. Советовал бы создать там учебный центр вашей армии.

– Откуда у вас знание русского? – суховато спросил Власов. То, что до сих пор лейтенант скрывал свое знание языка, не делало ему в глазах командарма чести.

– Мой прадед был русским офицером, который почему-то остался в Германии еще во времена Наполеоновских войн.

– Очевидно, дезертировал, – кисловато ухмыльнулся Трухин.

– Исключено, – резко оглянулся лейтенант, которому еще, наверное, не исполнилось и двадцати пяти. – Он был дворянином и храбрейшим офицером, о чем свидетельствуют высокие награды. Кстати, происходил из княжеского рода Трубецких. Ранение, любовь, тяга к Европе – это да, допустимо. Но только не дезертирство!

– Прошу прощения, – смутился Трухин. – Признаю, что вопрос оказался некорректным.

– Но в вашем положении – вполне оправданным, – неожиданно процедил офицер, намекая на дезертирство самого Трухина. – Кстати, мое происхождение спасло меня от Восточного фронта; очевидно, в штабе решили, что против русских воевать я буду плохо. Правда, оно не спасло от фронта в Сербии, где я был довольно тяжело ранен.

– Так почему бы вам как русскому офицеру не вступить в Русскую Освободительную Армию? – полушутя спросил Власов. Однако офицер ответил вполне серьезно.

– Если вам понадобится начальник или заместитель начальника учебного центра, я согласен буду служить там, с условием, что вы станете ходатайствовать о повышении меня в чине. Но в армию вашу, господин командарм, я вступать не буду. Как в свое время отказался вступить в организацию царских и белогвардейских офицеров, хотя меня агитировали представители генерала Краснова. Мой дед, отец, братья – все служили и служат Германии. Как офицер, я присягал на верность фюреру – и это окончательно.

– Но и добровольцы Русской Освободительной Армии тоже принимают присягу на верность фюреру. Можете убедиться, – протянул ему листовку с текстом присяги Трухин – текст утвержден фельдмаршалом Кейтелем.