— Анна! — заговорил снова Петро. — Ну чего ты молчишь? Включи свое, ядреный штурвал, женское чутье! Посмотри, кто перед тобой: псих Чапай или псих Адольф? Ты же с кем-то из них на сеновале целовалась!

— Н-не знаю… — промямлила Анна.

— Между прочим… — злобно прокипел я, — я его Анку-пулеметчицу пальцем не тронул! А он… А он!..

— Помолчите, Чапаев! — строго прикрикнул на меня комиссар Огоньков. — Опять дебош начинаете!

А мы-то чуть было не поверили, что перед нами снова наш любимый Адольф!

— Я не Чапаев! Я… сколько раз можно говорить! Погодите… Филимон вам не до конца объяснил, в чем фишка многократного использования Кристалла! Сказал просто, что я прибыл по вызову Барона! Еще бы — не будет же Филимон разглашать корпоративную тайну! Дело в том, что… Сейчас я все объясню…

Но объяснения не получилось. Меня ужасно раздражало то, что я лежу здесь скрученный, лишенный возможности двигаться, а они сидят вокруг, переглядываются, обмениваются многозначительными замечаниями, как будто не выслушивают объяснения старого товарища и командира, а, скажем, смотрят не очень интересную телевизионную постановку. Вот черствые, потопчи их кобыла! Ой, кажется, снова чапаевский припадок начинается. Переволновался так, да еще и действие пилюлек, которые я скушал, прибыв из Бранденбурга, закончилось. Бранденбург! Мама дорогая! Любимая бабушка Наина Карповна! Это что же получается, Василий Иванович Чапаев, желтый комдив, мой родной сын?! То-то на весь Ближне-Камышинск транслировали момент заделывания малыша как важнейший для хода всей мировой истории момент. Нет, не могу поверить… Нет, могу… Сынок, сынок… Пусть меня развяжут! Я попытался было возобновить объяснения:

— В общем, слияние личностей происходит при… Да развяжите мне руки, неудобно же рассказывать!

— Не отвлекайтесь, Василий Иванович. Дальше!

— Какой я тебе Василий Иваныч!

— Не прекословь Василию Иванычу! — вступил Карась. — Ты что, товарищ братишка Огоньков, не помнишь, каков он в гневе?

— Я! Не! Василий! Иванович!

— Конечно, конечно, — угодливо поддакнул Огоньков. — Вы Парфен Ипатьевич. Или Семен Степанович.

— Я Адольф!!! Вы что, гады, издеваетесь надо мной?!

— Настоящий Адольф никогда нас гадами не обзывал, — дрогнула голосом Анна.

— А как вас еще назвать?! Блин, развяжите, прохиндеи, дышло-коромысло, в бога-душу, шурум-бурум, коренной с пристяжкой!

— Вот так загнул! — восхищенно проговорил Карась.

Огоньков поморщился. А Анна мотнула головой и тихо произнесла:

— Настоящий Адольф в этом случае сказал бы: «огненные вихри преисподней». Или «псы чистилища»…

Я аж задохнулся от возмущения. Из горла наружу рвались еще многие и многие выражения, никогда мною не употребляемые, вроде «через драную уздечку аллюром в три подковы» или «мерин сиволапый», но я плотно слепил губы и зарычал, заглушая в себе отголоски личности желтого комдива.

— Рычит! — испуганно сообщил Огоньков.

— Сам слышу, —ответил Карась.-Вы, Василий Иваныч, успокойтесь…

Не следовало ему говорить мне это. Услышав «Василия Иваныча», я разинул рот и поразил слух присутствующим таким отборным речитативом, что Карась застыл словно изваяние, а Огоньков опрокинулся навзничь. Анне повезло больше. Она успела заткнуть уши.

Заткнулся я только тогда, когда Карась, по опыту зная, как прекращать подобные истерики, ловко закинул мне в рот уцелевшую картофелину. А откуда у них картошка? Я думал, военнопленных никчемными отбросами кормят. А откуда у них святая вода?.. Пока я, ожесточенно двигая челюстями, пережевывал кляп, Петро осведомился:

— Ну что, убедились?

— Слышали, товарищи? — хлопнул себя по коленкам Огоньков. — Какие будут предложения?

— А чего там предлагать? — отмахнулся Карась. — Надо делать, как Анна сказала! Времени нету!

— А как Анна сказала? — насторожился я, выплюнув остатки шелухи.

— Как бы хуже не было… — проговорила Анна. — Мы же не специалисты…

— Куда как хуже… — проворчал Петро. — Надо нашего Адольфа возвращать, вот что. К восстанию все подготовлено. Оружие, боеприпасы, продовольствие на тот случай, если придется выдерживать осаду в этом подвале. Хорошо, что, захватив в плен леших, оборотней и домовых, легионеры Барона не смогли поймать русалок. А те, испортив канализацию для удобства, по водопроводным трубам спокойненько передают нам все что нужно. Огоньков неистовыми лекциями поднял боевой дух пленных… Они только для профанации, ядреный штурвал, плакали и выли. Но теперь пришло время оставить слезы!

— Я придумал лозунг: Ленин умер, но дело его живет! — застенчиво признался товарищ комиссар.

— Нам только лидера не хватает! И не какого-нибудь бешеного Чапаева, а нашего родного, старого доброго Адольфа! — закончила Анна. — И поэтому мы сделаем то, что должны сделать.

— Что вы задумали?! — завопил я.

— Я, пожалуй, согласен, — сказал Огоньков. — Предложение товарища Карася не лишено смысла. А ты, Анна? Твое ведь предложение-то…

— Не знаю… А если не получится?

— Вы можете мне объяснить, что собираетесь делать?

— У нас картошка еще есть? — обвел взглядом Анну и Огонькова Карась. — А то отвлекает.

— Нет больше, — ответил товарищ комиссар. — Могу пожертвовать портянку.

— Не-э-эт!..

— Вот и помолчи в таком случае. Итак, Анна?

— Может помочь одна штука, — неуверенно выговорила зеленоволосая кикимора. — Среди вас, людей, широко известно такое заболевание, как одержимость бесом. А представители Темных народов иногда заболевают одержимостью человеком. Редко, но бывает. Ужасное заболевание! Создание Тьмы напрочь забывает исконную свою сущность, ведет себя как самый настоящий человек, чурается соплеменников. Представляете? Лешонок садится завтракать и вдруг опрокидывает миску с вкуснейшими земляными червями, рыдает, требует молока с малиной и прочую гадость, родную маму пугается, кричит на нее: «Чур, чур меня! Уйди, нечисть!»

— И каково лечение? — деловито осведомился Огоньков.

— Проводится обряд изгнания человека, — ответила Анна. — Так же как и людей лечат от одержимости бесами: святой водой, ладаном и молитвами, только у нас все наоборот. Нужно заболевшего опрыскать крысиной, извините, мочой, окурить дымом лебеды и, обложив конским навозом, прочитать заговоры изгнания.

Меня затошнило. Я хотел было громко протестовать, но, вспомнив о портянке Огонькова, воздержался. Портянка, наверное, посильнее крысиной мочи будет… не говоря уж о навозе.

— Да, серьезно, — покачал головой Карась. — Попробуем?

— А это ему не повредит? — спросил Огоньков.

— Конечно, повредит! — вырвалось у меня. — Тебя бы крысиной мочой!