Как быстро, как легко, как гладко папа катил его сквозь детство…

…как быстро, как опасно, как бешено он мчал до Хайфы, до больницы Рамбам, куда после боя привезли Мишку с тяжёлым ранением. Вторая Ливанская война – годы здесь отмерены сухими военными датами, военными операциями. «Они» просто позвонили, и очень просто сказали: доктор Гуревич, звонят из Рамбама, ваш сын… везём на операцию…

Да нет, он не в претензии, спасибо, что позвонили. Спасибо, ох, господи, спасибо же, что Кати не было дома! Он выскочил в пижамных штанах, в майке, в домашних тапочках. Прыгнул в машину. Тапочки снял, они мешали, и на педаль газа жал босой ногой… И был спокоен! Абсолютно спокоен… «Ну что ж, – думал, – значит так: мама сильная, волевая и главная… но позвонить он велел отцу. Значит, так…» И мчал в ледяном спокойствии на бешеной скорости. И потом, когда доехал и искал в коридорах гигантской больницы хирургическое отделение, был полностью спокоен. Ну хорошо, он был босой и в пижаме, и похож на безумца, сбежавшего из психиатрической палаты, ну и что… Ну да, он забыл свою фамилию, а когда его спросили фамилию сына, повторял только: «Мишка… Мишка… Мишка…». И тогда его отвели к операционной две девочки из регистратуры – как раз завершилась операция и вышел хирург, медведь и космач. Пот катил по лицу его и по бороде, но он улыбался. Сказал: «Гухэвич? Гухэвич? – точно как в школе дразнил Сеню антисемит Голодных. – Все хорошо, доктох Гухэвич. Слышишь, доктох Гухэвич? Это только ступня, все хорошо…»

Он вдруг вспомнил, что сегодня – как раз двадцать лет с того дня, как с вопящим Мишкой и нездешним Дымчиком они приземлились в тогда ещё маленьком и единственном аэропорту всея страны, которая прогибалась от людского груза, рухнувшего на её хребет разом, не примериваясь. Она трещала по швам, эта страна, кряхтела, как грузчик, взваливший на спину слишком тяжёлый буфет; кренилась то вправо, то влево, ступая наощупь заплетающимися ногами… Она ошалела совсем и качалась без руля и ветрил – безумная маленькая шлюпка, принимавшая на борт всех утопающих, грозивших пустить её ко дну ко всем чертям под грузом бебехов, горестей, наивных и смешных надежд.

А сейчас, глянь-ка…

Сейчас, думал он, задумчиво затягиваясь новой сигаретой, я стою вот тут, на берегу пустынных волн, стою, как на подмостках сцены, и смотрю на эти, блин, красивые красные маки. На этот дикий вообще-то, но кому что нравится, лунный кратер. На эту просторную весну, – не мят, не клят, и всех сберёг, и все со мной, кому я небезразличен; и для этого тоже, скажу вам, нужны были крепкие жилы…

Двадцать лет! Это вам не хвост собачий.

Это не собачий, слышите вы, хвост!

Ну что поделать: в переводе с государственного языка этой страны данный отдел Министерства здравоохранения приблизительно так и называется, ведь именно сюда обращаются люди с проблемами бешенства.

Нет, не так: люди, укушенные животными с подозрением на бешенство.

Снова не так! Пострадавшие, обеспокоенные вероятностью заражения бешенством от укуса бродячей собаки или кошки.

В общем, здесь мы собираем урожай спятивших на бешенстве ипохондриков.

Они мчатся с вытаращенными глазами, на заплетающихся от ужаса ногах, отшвыривая охранника на входе.

Они врываются в кабинет к Гуревичу, прижимая к животу забинтованную руку или припадая на забинтованную ногу, с воплем, что уже чувствуют, как в жилах у них закипает кровь и горло перехватывает спазм от одного только вида воды в унитазе.

В общем, отдел Гуревича занимается профилактикой случаев бешенства: болезни старинной, смертельной и, чего уж там, конечно, наводящей ужас.

Между прочим, весьма актуальная тема в нашем регионе. Тут в жаре обитают шакалы, дикие кабаны и прочие очаровательные козлики-тушканчики; гуляют в окрестностях бедуинских сел и городов непривитые пастушьи собаки; о полчищах бесхозных помойных кошек мы уж и не говорим.

Эту интересную и познавательную должность организовал для Гуревича старый друг Илюшка Гонтбухер, тот, кто в своё время грыз лимон в глухом отчаянии первых эмигрантских будней, а ныне заведовал отделом кадров в Министерстве здравоохранения. Мама-таки доконала его своими представлениями о пути мужчины на земле. Сама она лет уже десять пребывала с Альцгеймером в соответствующей клинике, не имея возможности гордиться сыном или решительно подправить его маршрут, если он вдруг шагнёт куда-то неверной ногой. Добившись изрядных общественных высот ради мамы, Илья, по его же словам, мог бы выбросить свою карьеру за ненадобностью. «Не станешь же гордиться перед собственными детьми, – говорил он, – им твои достижения до лампочки».

Гуревич понимал его, как никто: сам он ничем и никогда не гордился даже перед собственной женой, о детях вообще умолчим.

За все эти годы он успел поработать в разных местах и на разных поприщах: был тюремным и армейским врачом, подменным доктором в поликлиниках юга страны; в том числе в друзском, черкесском и в бедуинском секторах.

Сектор, хм… Поработаешь с полгода в чиновничьем логове, поневоле нахватаешься нечеловеческих слов. Ну какой это «сектор» – бедуины! Это скопища лачуг на холмах и в ущельях, выгоревшие на солнце продранные палатки, выкинутые за ненадобностью интендантским начальством ЦАХАЛа[6] и подобранные пастухами. Это листы фанеры и проржавелого железа, пластиковые щиты, украденные с обочин дорог, баки из-под горючего, ограды из бочек вокруг овечьих и козьих загонов…

Бедуин – существо таинственное. Это даже не араб; тот вполне понятен в своём клановом, общественном и психологическом устройстве. А вот бедуин… Никто не знает, что у него в голове, и никто не способен угадать, от чего он может взорваться и начать палить для острастки в воздух, а то и конкретно в вашу сторону.

Работал Гуревич одно время с доктором Сандаловым. В своих политических убеждениях был он вроде той давней старухи с радикулитом, которую Гуревич растирал вольтареном на заре своей деятельности в русской скорой помощи. Доктор Сандалов тоже видел сны Веры Павловны, жаждал справедливого устройства человеческого общества, радел о равноправии угнетённых, участвовал в демонстрациях перед резиденцией главы правительства, подписывал протестные письма…

Гуревича он именовал закоснелым расистом. После работы расист Гуревич нередко подбрасывал его до автостанции в Беэр-Шеве, делая порядочный крюк, и по дороге доктор Сандалов оттачивал на коллеге основные принципы своего гуманистического мировоззрения.

Однажды был в особенном ударе и договорился до странных вещей.

Гуревич давно заметил, что эти борцы с расизмом непременно кого-то должны презирать и ненавидеть, по-иному у них не получается. Это как при ходьбе: приподняв одну ногу, ты непременно всей тяжестью наступаешь на другую. Провозглашая святой одну часть общества, другую непременно назовёшь «бабуинами». Доктор Сандалов в тот день презирал евреев. Это бывает, Гуревич и сам от евреев был не в восторге, особенно когда попадал на рынок или когда сантехник, пообещав прийти в понедельник утром, приходил в четверг вечером.