– Я буду сидеть за шкафом, немой как пень! – торопливо выдохнул он. – Не вмешиваясь, не чихая, не икая и не дыша.

Кляйн с сомнением оглядел Гуревича, сдвинул кипу на ухо и почесал затылок. Вздохнул и снял телефонную трубку.

– Цилечка, – сказал он, – у меня тут сидит один хороший мальчик. А если его ещё побрить, то я готов выдать за него свою Кармелу. Что? Как? Нет, Кармела, оказывается, пролетает. Он, оказывается, женат, и успел родить двоих детишек, и они разевают рты и хотят кушать. Он дипломированный психиатр, но внутреннюю медицину здесь у нас не учил. Хочет пополнить знания на предмет – в какое место ставят клизму. Слушай: можно он посидит у тебя на приёме день-другой, туда-сюда?

– Я буду молчать! – нервно вставил Гуревич.

– Он будет молчать, – сказал доктор Кляйн. – Во всяком случае, обещает.

Он ещё немного пошутил, процитировал кого-то из пророков на тему милосердия к умирающим от голода и жажды, поинтересовался, достроила ли Цилечка «ту халупу в Чехии». Наконец, положил трубку и сказал, кивнув на телефонный аппарат и многозначительно понизив голос:

– Она тоже из русских.

На приёме у доктора Цили Гуревич просидел «туда-сюда» полгода. За это время он не произнёс ни единого слова, что для Гуревича было делом неслыханным, подвигом – по сути; он не вздохнул, не икнул, не чихнул. Он почти не дышал, но исписывал целые тетрадки.

Он ведь и правда не учил и не сдавал в Израиле общие болезни, местного протокола лечения их не знал. Так что просто писал:

«При боли в колене – даём вольтарен, при боли в спине – аноксин, при ангине детям – моксипен со вкусом апельсина, при соплях – отривин, при повышенном давлении – конвертин, при астме – вентолин в ингаляторе, при инфекции мочевых путей – офлодекс…»

Всё это не потому, что так было положено, а потому, что доктор Циля лечила так своих больных.

Гуревич исписывал за ней тетрадки, много тетрадок. Впоследствии он лечил уже по-своему, так, как подсказывало его чутьё, профессионализм и понимание личности и организма больного. Но в те месяцы он твёрдо знал, что будет следовать традиционным и спокойным курсом доктора Цили, просидевшей в этом кабинете лет сорок.

Гуревич зубрил назубок арсенал её врачевания с тем, чтобы предложить себя на какой-нибудь периферии: сидеть на приёме, подменять кого-то заболевшего или отпускного – затыкать собой какую-нибудь дыру; получать какую-нибудь зарплату.

* * *

Через полгода он явился к заведующему Беэр-Шевским отделением поликлиники «Клалит». Того звали Арье Босяк, и он до смешного наглядно отражал и демонстрировал свою фамилию – абсолютной своей затрапезностью. Пёстрая размахайка в огурцах не застёгивалась у него на брюхе, а защитного цвета шорты явно носил ещё в тридцатых годах его дед-кибуцник.

– Вот рекомендация доктора Кляйна, – сказал Гуревич. – Я полгода учился на практике приёму общих больных.

– Тебе нужна работа? – уточнил Босяк, почёсывая брюхо сквозь проёмы между пуговицами рубахи. Будто это и так не было ясно.

– Мне нечего есть! – провозгласил Гуревич голосом, каким папа читал Пушкина. – Моя семья голодает.

Он подумал, что, при всем драматическом преувеличении, эта фигура речи сейчас как никогда близка к правде жизни.

За те полгода, пока он, бессловесный, сидел за шкафом у доктора Цили, Катя приноровилась готовить обед на всю семью из половинки курицы: сначала варила детям бульон, потом вытаскивала разваренную мученицу и тушила её же на сковороде с луком-картошкой. Гуревич, как мы помним, курятину на дух не выносил, двойные Катины блюда напоминали ему двойную казнь в Вырице, но картошку из жаркого он выуживал, а что делать? Заедал её огурцом. «Жри, жри хоть что-нибудь! – кричала ему Катя. – Ты уже сам похож на дохлую курицу!»

Она освоила кашу из какой-то кошмарной шрапнели и ездила черт знает в какой отдалённый кибуц за особо дешёвыми овощами. Почти все деньги от яслей уходили на ясли же: дети не должны были потерять ни одной калории, ни урока английского, ни своей громокипящей ритмики, ни рисования, ни дурацкого сонного удава, виснувшего на детских шейках…

А вот семья затянула-таки пояса, и не только на предмет экзотических фруктов или какой-то особой вырезки. Полетела вверх тормашками вся генеральная Катина программа выковывания из сыновей гениев. Мишке оставили только кружок плавания, китайца ликвидировали. «И кунг-фу подождёт, – сказала Катя грустному Дымчику. – Подумаешь, ну не выйдет из тебя Брюса Ли, не судьба…»

– Ладно, – сказал Арье Босяк… – Я пошлю тебя в Мицпе-Рамон. Знаешь, где это?

Гуревич знал: это был девятый круг ада, украшенный лунным кратером. Девятьсот метров над уровнем океана. Слоистые, как окаменелый торт «Наполеон», красно-пепельные скалы, по ошибке завезённые сюда вселенским снабженцем с какой-то другой планеты. Туристов туда возили – ахнуть и отшатнуться.

Говорят, есть люди, которым пустыня нравится. Гуревич к ним не принадлежал…

Сейчас он всё с большей нежностью вспоминал деревню Вырица в окрестностях Сиверской…

…Причём не летнюю Вырицу вспоминал, ту, что с детства назубок выучил, а именно зимнюю. Вернее, одно длинное воскресенье середины декабря, которое папа решил посвятить «душевной близости» с сыном. Для этого, прихватив лыжи, они попёрлись в Вырицу…

У папы рюкзак был, а в нём – термос с чаем и бутерброды с сыром. По жуткому морозу они дотащились от станции к берегу Оредежа и прямо там стоя (сидеть было не на чем, да и холодно) выпили по чашке чая и съели по бутерброду. Колотун дрожал в воздухе немыслимый, резал глаза и уши: когда папа чай разливал, струйки стекали по корпусу термоса и на бегу превращались в льдинки. Но обжигающе сладкий чай в ледяной кружке и кисловатый вкус ржаного хлеба с маслом и толстым ломтём костромского сыра поверх… это на всю жизнь осталось даже не в памяти, а где-то в пазухах глотки и носа, от чего сейчас выступают слезы на глазах – такие же, какие выступали у них с папой от холода.

Потом они надели лыжи – обычные деревянные беговые, смазанные мазью для хорошего скольжения, – и пошли прямо по руслу извилистого Оредежа. Корабельные «танцующие» сосны стояли на берегу, нагруженные тоннами снега; резкий ветер сдувал его с корней и ветвей, закручивая струйки спиралями, полоща дымную морозную завесу, и снизу, со льда реки казалось, что сосны и правда танцуют, слегка приседая в балетных пачках… Под одной высоченной сосной лось стоял в облаке выдыхаемого пара, а минуту спустя они увидели лису, перебегавшую по льду реки в сторону деревни…

– Но график там такой, – добавил Арье Босяк, почёсывая живот в прорехе рубахи. – Ты работаешь с восьми до часу, потом испаряешься, растворяешься, улетаешь в стратосферу… И возвращаешься к четырём. Перерыв большой, болтайся, где хочешь, меня твои удобства не колышут. Можешь вознестись, как Илья-пророк, можешь спать за углом на лавочке, можешь подрабатывать грузчиком в их супермаркете, я не возражаю. А можешь подрядиться на ближайшую ферму альпака: там всегда требуются стригали.