Да, по правде говоря, целый день только про Nicolas и слышишь: старушечки мои опять сокрушаются о моем одиночестве и все утешают и себя, и меня, что скоро уже он вернется. А верно, пусть бы уж поскорее приезжал, ничего решительно против не имею. Ну, да уж теперь недолго ждать, все-то два-три дня. Только все же ошибаются они: скучать я вовсе не скучаю.

Опять мы гуляем с Сергулькой и Таней, играем и дурачимся. Я читаю своим старушечкам, очень много читаю сама и прозы, и стихов. Как-то недавно что-то нашло на меня, я даже сама написала большое стихотворение «Мечта». Подолгу я также сиживаю на нашей с Николаем Александровичем любимой скамеечке и каждый раз, подходя к ней, не могу отделаться от какого-то чуть-чуть тревожного ожидания: вдруг он там сидит на ней?

С тем же чувством заглядываю в густую тенистую беседку и всегда, сколько бы раз ни прошла мимо, непременно кину глазком. Большую часть времени я провожу там, в самой глубине сада, где хотя жасмин и тмин давно отцвели, но так привольно, так легко читается, пишется, думается, и думы все такие светлые, ясные…

Просыпаешься каждое утро, и сейчас же начинаешь соображать: что же случилось такого радостного, хорошего?.. Да ничего не случилось, просто жить так хорошо, так легко, отрадно, дышится так свободно, полной грудью… Впрочем, нет, не просто так жизнь хороша: приятно сознавать, что тебя любят, вспоминают о тебе, тоскуют по тебе… а я думаю, что это так. Как хорошо сказано у Тургенева: «Бесконечно сладко сознавать себя единственным источником всех радостей и горестей другого». Да, единственным, чтобы верить и чувствовать, что ты для него и солнце, и свет, и воздух, что «мысли, и думы, и чувства, и силы – все для тебя»…

А может быть, вовсе не думают, не тоскуют и… не любят? Ведь он мне этого не говорил… Прямо – да, конечно, нет… Ну, а эти чудесные стихи про «звездочку», что так непроизвольно вылились из его груди?.. А то, как пел он: «День ли царит»?.. Сколько чувства, глубокого чувства, дрожало в его голосе, и пел он это для меня, да, да, я знаю, что для меня… А потом на скамеечке? Его глаза, все его преображенное лицо?..

Фу как глупо, до того размечталась, что наяву грежу – опять мелькнул белый китель… Что это? Не один, а даже целых два.

Нет, это не бред, не сон, а самая настоящая действительность ведь это Коля с Володей! Откуда? И на три дня раньше?..

Вот они уже в двух шагах от меня, наши молодые, только испеченные офицерики.

– Здравия желаем! Честь имеем явиться! – и, приложив руку к козырьку, оба вытягиваются в струнку.

Какие же они славные, складные, аккуратненькие военные! Физиономии их так и сияют, веселье дрожит в каждой жилке, в каждом мускульчике лица, глаза так и искрятся. Глядя на них, и меня охватывает громадное, неудержимое веселье, хочется прыгать, вертеться, дурачиться. Впрочем, все это мы в точности и выполняем.

Володя с Николаем Александровичем производят впечатление не выпущенных офицеров, а принятых в корпус и сияющих от восторга малышей-кадетов. Я помню, как тогда дурил Володя, но здесь он превзошел самого себя и буквально ходил на голове.

Чествовали с шампанским наших офицериков один день у нас, на следующий все собрались к моим старушкам, потом пригласили нас всей компанией друзья-приятели Ольги и Марьи Николаевны; скука была там, в сущности, адская, но мы чуть не умерли от смеха.

– Ну-с, знаете ли, с честью обновил я свой офицерский мундир, – в день же приезда за обедом у нас рассказывает Володя. – Еду это я из Москвы в Петербург, с шиком, значит, во втором классе, уже не на солдатском положении. Влез в некурящий вагон, оглядел публику: гм… слабо… Смотрю, у одного окошка сидят две декадентские женские фигуры: у одной зубы, как клавиши, хоть ты мелодии разыгрывай, я даже мысленно примерился на «Вот мчится тройка удалая» – как раз клавиатуры хватает. Откровенная такая особа: губа к носу подъехала, а содержимое все наружу. У соседки ее прическа с большой претензией, шляпа этаким модным не то фургончиком, не то балаболой, сзади точно колесики, а на отлете, как на пасхальной бабе, красуется клюквенного цвета роза. Два места vis-" – vis [128] пусты, – очевидно, не рискуют ехать спиной к паровозу, опасаясь свернуть с прямого пути и попасть «в Ригу без билета». Оно, конечно, даром, но… Одним словом, у всякого свой вкус.

На следующей скамейке у другого окошка еще две особы женского пола. Та, что полевей, очевидно, пожила уже порядочно, во всяком случае достаточно, чтобы перепутать заветы Священного Писания: вместо того, чтобы лишить возможности свою правую руку ведать, что делает левая, она старается, чтобы левый глаз ее не узнал, что творит правый, и они, верите ли, преискусно избегают друг друга, только иногда, на один краткий, но сладкий миг, дружно сосредоточатся на кончике носа своей повелительницы. Случается это главным образом в те мгновения, когда она заслушается неотразимо интересной болтовни своей правой соседки; у той речь льется, как из водокачки; однако мне, как непосвященному, кроме упорного «сю-сю-сю» ничего не удалось разобрать; оказывается, девица подшепетывает.

Положеньице! И поговорить не с кем! Остается еще один и последний субъект, пожилой подполковник, уныло удалившийся в противоположный угол вагона. Что ж, будем вместе горе мыкать!

Подошел. Шаркнул. Познакомились. Два-три вопроса. Не из болтливых, он то есть, я-то – увы! – да.

– Что, полковник, и вы, видно, невесело проводите время, – сочувственно начинаю я. – В дороге одно развлечение – хоть поболтать всласть и этим дорожную скуку размыкать, и вдруг, – извольте полюбоваться (следует красноречивый жест моей руки по направлению четырех граций) – этакий букет представительниц, с позволения сказать, «прекрасного пола»!

Мой собеседник как-то растерянно взглянул на меня, покраснел, промычал нечто не то отрицательное, не то утвердительное и, прежде чем я успел изречь еще что-либо не менее негодующее, направился к юной особе с колесиками и ее собеседнице.

– А что, вам не дует? Может, окошко закрыть? – заботливо осведомляется он.

– Нет, папочка, мерси, не надо, – дуэтом благодарят почтительные – о ужас! – дщери его.

A-а? Недурно? Мне показалось, что окружающая меня температура поднялась до двадцати градусов по Реомюру [129] . Вот в положеньице влетел! Хоть в трубу полезай! Да, на беду, и трубы нет. Повертелся я, повертелся, да давай Бог ноги в курящее отделение, туда же больше ни-ни, и уже новых знакомств не заводил…

Тут появляется шампанское; тосты, пожелания, «ура», которое громче всех в свою собственную честь вопят бенефицианты. Ко мне с бокалом в руке подходит Николай Александрович.

– Чего же вы мне пожелаете, Марья Владимировна?

– Конечно, всего-всего хорошего и исполнения всех ваших желаний, – отвечаю я.

– У меня только одно-единственное желание, но такое большое! Выпейте же за его исполнение, – и он опять пристально, особенно так смотрит на меня.

– Ну вот, сегодня за производство милых офицеров пили, а годика через два, Бог даст, и на свадьбе кого-нибудь из них попируем, – говорит Ольга Николаевна.