С отъездом Володи затих шумный ураган веселья, и мы присмирели. Сегодня вечером мы опять сидели вдвоем на нашей скамеечке, первый раз после долгого промежутка, первый и… последний раз. Жаль, хорошо тут жилось!..

Весь день провела сегодня у своих старушек. Мы раскладывали наши прощальные пасьянсы, я сразилась в «66» [131] с Ольгой Николаевной, читала им газету и была законтрактована на вечернее чаепитие. Звали, конечно, и мамочку, но она, бедненькая, совершенно заморилась с укладкой вещей, у нее страшно разболелась голова, а в таких случаях ее спасение компресс на голову и лежание в абсолютной тишине.

Николаю Александровичу было весь день, видимо, не по себе, говорил он очень мало и тихонько сидел в качалке.

– Что с тобой, Nicolas? – несколько раз озабоченно осведомлялись обе старушки.

– Что-то голова сильно болит, – каждый раз тем же ответом отделывался он; к концу чая он попросил позволения пойти покурить и исчез.

– Chère Мусенька, попробуйте вы от Nicolas узнать, что с ним такое. Может быть, у него развивается какая-нибудь серьезная болезнь, ведь все с головной боли начинается. Вы его так осторожненько повыспросите. Или, может быть, у него какие-нибудь неприятности? Впрочем, откуда?

Я направляюсь в сад, но по дороге останавливаюсь в коридоре, у дверей, ведущих в маленький кабинет старушек. Там темно; только в углу перед большой иконой горит лампадка. Мягкий голубоватый свет, чуть колеблясь, разливается по комнате. В кресле, у самого окна, я различаю силуэт сидящего человека.

– Это вы, Николай Александрович? – окликаю я его.

– Да, я… Войдите, Марья Владимировна.

Я переступаю порог, делаю несколько шагов и останавливаюсь против окна, почти около самого кресла.

Он продолжает молча сидеть. Я смотрю на него, и сердце у меня сжимается: от дрожащего ли голубоватого пламени лампадки или от другой какой причины, но лицо у него такое грустное, такое страдальческое, будто какие-то печальные тени пробегают и колышутся на нем. Невольно я делаю шаг вперед и протягиваю руку.

– Николай Александрович, что с вами? – тепло и искренне спрашиваю я. Мне так жаль его в эту минуту.

Он тихо, осторожно берет мою руку:

– Что со мной?.. Больше, чем я сумею сказать…

– Почему вы такой грустный? Случилось что-нибудь?

– Случилось то, что вы завтра уезжаете, что конец этому светлому, незабвенному времени, случилось то, что… я люблю вас.

Он замолчал. Сердце мое громко-громко билось, что-то внутри так тихо и радостно дрожало. Я безмолвно смотрела прямо перед собой в открытое угловое окно.

Окончательно стемнело. Во всех дачах позажигали огни, и они, пробиваясь сквозь густую зелень кустов и деревьев, тепло и приветливо сверкали своими огненными глазками.

– Вы сердитесь? – тихо прозвучал его голос. – Не сердитесь, пожалуйста, – и, тихо прижавшись губами к моей руке, он осторожно выпустил ее. – Пройдемте в сад проститься с нашим любимым уголком.

Он поднялся, и мы молча, медленно побрели по темному саду. Безмолвно же просидели мы некоторое время.

– Боже мой! – наконец заговорил он. – Я прямо представить себе не могу, что ни этого сада, ни скамеечки, ни пруда, всего того, с чем сжился, сроднился, сросся душой, всего этого больше не будет. Сколько тут передумано, пережито! А потом ночью: сон бежит, а мысли, грезы сливаются, словно обгоняют друг друга, сплетаются, рифмуются и требуют выхода из глубины души. Вчера, например… Хотите, я прочту вам то, что сложилось у меня вчера, когда я долго-долго думал… О чем?.. О ком?.. – говорить лишнее. Я постараюсь припомнить.

И, словно читая слова с какого-то ему одному видимого заветного листка, он начал:

Опять так особенно звучал его голос, так красиво, глубоко. Опять мы оба примолкли, словно застыв. Было тихо-тихо. Вдруг среди безмолвия ночи резко застучали по листьям капли дождя, быстрей, быстрей, и, пробужденная от ночной дремы, зашелестела над нашими головами густая зеленая чаща.

– Дождь идет, надо домой, а то мамочка беспокоиться будет.

– Минуточку, одну минутку! Марья Владимировна, дайте мне что-нибудь на память.

– Что же? У меня нет ничего такого.

– Что-нибудь. Дайте мне вот эту красную ленту, которой перевязана ваша коса. Можно?

– Хорошо, берите.

– Только я сам, сам отвяжу.

Взяв конец моей косы, он поцеловал ее, потом, бережно развязав ленту, спрятал во внутренний карман.

– Спасибо. Теперь я буду не совсем одинок.

– Муся! Муся! – раздался голос мамочки в ту минуту, когда мы подходили к крыльцу.

– Я здесь, мамуся.

Теперь уже поздно, но спать мне не хочется. Я сижу у окна, смотрю на темный, совсем темный сад и припоминаю весь сегодняшний день… Любит… Теперь и само слово сказано… Как тепло от него!..

…А я? Люблю ли я его?.. Вот и не знаю… Вероятно… Он такой глубокий, такой искренний. Я думаю, он не сумел бы даже солгать: глаза выдали бы… Одно только я знаю, что он простой, славный, что на сердце у меня тепло и радостно становится, когда он говорит, как сегодня, так прочувствованно, красиво, так необыкновенно красиво!..

Вот мы не только перебрались, но успели уже слегка обжиться в городе. Первые дни все, точно по инерции, жила еще дачными мыслями. «Надо сегодня сделать то-то, пойти туда-то», – думаешь утром в постели, и вдруг: «Ах, да! Ведь мы же в городе!»

Во всякой встречной пожилой особе мерещилась либо которая-нибудь из моих старушек, либо дачница, успевшая за лето запечатлеться в глазах; в каждой бабе заподозришь дворничиху, а в любом босоногом мальчугане кого-нибудь из ее карапузов. Про военных уж я и не говорю: ни один юнкер с красным околышком или офицер с белым не могли безнаказанно пройти, чтобы не привлечь моего внимания. Почему, собственно, красные юнкера? – непостижимо, разве так, по доброй памяти; белые офицеры, пожалуй, понятнее.