Он почувствовал себя так же, как в тот раз, когда она ударила его по лицу, или скорее как если бы разрывала грудь — методично, неумолимо. Джеральд отвернулся.

— Ешь, ешь, мой милый, — приговаривала Уинифред, подкрадываясь к зверьку, чтобы его погладить. Он неспешно заковылял от нее. — Дай мамочке погладить твою пушистую спинку, дорогой, она просто волшебная на ощупь…

После болезни Беркин уехал на юг Франции. Он никому не писал, и никто ничего о нем не знал. Урсула осталась в одиночестве, ей казалось, что жизнь кончилась. Из мира словно ушла вся надежда. Каждый человек был как маленький утес, и волны пустоты поднимались с приливом все выше. Только одна она была настоящей — скала, омываемая морской водой. Все остальное не существовало. Она же была вся в себе — несгибаемая и равнодушная.

Это презрительное стойкое равнодушие — все, что ей осталось. Мир стал серым местом, где не происходило ничего интересного. Она ни с кем не виделась, ни с кем не вступала в контакт. Все вокруг вызывало у нее отторжение и презрение. Всей душой, всем сердцем чувствовала она отвращение, неприязнь к людям — взрослым людям. Только дети и животные рождали у нее добрые чувства. Детей она любила пылко, но снисходительно. Их хотелось тискать, защищать, давать им жизнь. Однако такая любовь, в основе которой лежали жалость и безысходность, воспринималась ею как источник рабства и боли. Больше всего на свете она любила животных: ведь они, как и она, были одинокими по самой природе. Урсула любила смотреть на пасущихся в лугах лошадей и коров. Там каждый был самодостаточным, таинственным и одиноким. Их не касались отвратительные нормы и правила, существующие в обществе. Они не были способны на сентиментальные чувства и трагедии — то, что терпеть не могла Урсула.

С людьми, которых ей приходилось встречать, Урсула вела себя приветливо и учтиво, почти услужливо, но никого не могла этим обмануть. Каждый или каждая инстинктивно ощущали насмешливое презрение к себе. Она имела зуб против человечества. Слова с корнем «человек» были ей глубоко отвратительны.

Презрительное, безотчетно-ироничное отношение ко всему невидимой броней окружало ее сердце.

Она думала, что любит, думала, что любовь переполняет ее. Такой она себя видела. Но необычная живость поведения, удивительное, идущее изнутри сияние, говорящее о внутренней силе, были лишь признаками высшего отречения, и ничем больше.

Порой она смягчалась и шла на уступки — тогда ей хотелось чистой любви, одной только чистой любви. Состояние непрерывного отречения было большим напряжением, можно сказать, страданием. Безумное желание обрести чистую любовь захлестывало ее в очередной раз.

Однажды вечером Урсула, не в силах больше выносить ставшее уже привычным страдание, вышла из дома. Тот, кто запрограммирован на разрушение, должен умереть. Это знание окончательно сложилось в ее сознании. И определенность принесла освобождение. Если сама судьба решает, чей час пробил, то чего беспокоиться ей, зачем ставить на себе крест. Она совершенно свободна и вольна искать спутника где-нибудь в другом месте.

Урсула направилась к мельнице. Она подошла к озеру Уилли-Уотер, которое за прошедшее после несчастного случая время снова наполнилось, повернула и пошла лесом. Близился вечер, сгущались сумерки. Но она и не думала бояться, хотя у нее были все основания для этого. Здесь, среди деревьев, далеко от людей, царил поистине волшебный покой. Там, где находишь полное одиночество, где нет намека на пребывание людей, лучше всего себя чувствуешь. Урсулу пугала сама жизнь, ужасали люди.

Она вздрогнула: ей привиделось что-то справа между стволами. Казалось, кто-то таинственный следит за ней, прячась в лесу. Ей стало жутко. Но это была всего лишь луна, она вставала за редкими деревьями. Бледная, мертвенная улыбка делала луну особенно загадочной. От нее нельзя скрыться. Никому — ни ночью, ни днем не скрыться от такого вот зловещего лика — высокомерно улыбающегося, победного и ликующего. Урсула прибавила шаг, съежившись под лучами бледного светила. Но прежде чем повернуть домой, она собиралась взглянуть на пруд у мельницы.

Урсула не хотела идти через двор, боясь потревожить собак, и потому пошла вдоль холма, чтобы потом спуститься по склону к пруду. Луна в полную силу сияла на открытом небе — в ее свете Урсуле было не по себе. На земле поблескивали шкурки пробегавших кроликов. Вечер был прозрачный, как хрусталь, и очень тихий. Вдали послышалось блеяние овцы.

Она свернула к высокому, заросшему ольхой берегу, с радостью укрывшись в тени от преследовавшего ее лунного света. Стоя на крутом берегу, она облокотилась на шершавый ствол дерева и смотрела на пруд, мирно серебрившийся в свете луны. Однако по непонятной причине зрелище не доставляло ей радости и ничего не давало душе. Она слышала шум воды в шлюзе. Ей хотелось чего-то еще, совсем другого вечера без этого жесткого, холодного лунного света. Ей казалось, что она слышит, как стенает ее душа, как горько она жалуется.

У воды мелькнула тень. Наверное, Беркин. Выходит, он неожиданно вернулся. Урсула приняла это как должное, его приезд не имел для нее значения. Она села среди молодой поросли ольхи, смутно вырисовывающейся в темноте, шум воды в шлюзе не прекращался — казалось, это образуется вечерняя роса. Островки были едва видны, тьма скрыла и береговой камыш — лишь изредка отблеск лунного света слабо освещал отдельные растения. Вот выпрыгнула из воды, сверкнув чешуей, рыбка. То и дело вспыхивающий в ночной прохладе свет раздражал Урсулу. Ей хотелось, чтобы вокруг был полный мрак, тишина и покой. Темная, казавшаяся маленькой фигура Беркина приближалась, лунный свет играл в его волосах. Он был совсем близко, но это ее не трогало. Он не знал, что она находится рядом. А что, если он станет делать что-то, не предназначенное для чужих глаз, — ведь он думает, что тут один? Впрочем, какое это имеет значение? Разве важно, что он будет делать? Какие могут быть секреты — мы все одинаковы. О каких тайнах можно говорить, когда все всем известно?

Идя по берегу, Беркин машинально трогал высохшие стебли цветов и бессвязно что-то бормотал.

— Уйти некуда, — говорил он. — Нет такого места. Можно уйти только в себя.

Он бросил в воду засохший стебель.

— Антифон…[83]Вам лгут, а вы отвечаете. Не будь на свете лжи, зачем тогда правда? Ничего не пришлось бы доказывать…

Беркин стоял неподвижно, смотрел на воду и бросал в нее сухие стебли.

— Кибела… будь ты проклята! Ненавистная Syria Dea[84]! Никто ей не завидует! А что еще есть?..

При звуках его голоса, одиноко звучавшего в тишине, Урсуле захотелось громко, истерически захохотать. Как это смешно!

Беркин стоял и смотрел на воду. Потом наклонился, поднял камень и резким движением швырнул его в пруд. Урсула видела, как вздрогнуло и закачалось на воде яркое отражение луны, как оно исказилось — словно каракатица выбросила при виде опасности облачко жидкости или фосфоресцирующий полип пульсировал перед глазами.