Лиам позвонил Кэтрин из аэропорта Мюнхена и доложил о своих успехах.

– Ты летишь домой? – спросила Кэтрин.

– Пока нет. Через час я вылетаю в Краков. Наведу справки и попробую проехаться маршрутом поезда. Может, что-то и нарисуется.

– Лиам, у нас мало времени. Дата слушания все ближе, а у нас нет никаких доказательств существования Каролины или близнецов. Мне придется несладко: нечего противопоставить утверждению Артура, что девочек не существует.

– Времени маловато. Возможно, кто-то вспомнит, что у железнодорожных путей нашли двух малышек, или объявится Мюриэль Бернштейн и подтвердит рассказ Лены, но нам нужно время. Мне кажется, стоит просить отсрочку хотя бы на пару месяцев.

– Не думаю, что Петерсон ее даст. Ты же знаешь, я у него не в фаворе.

– Но попытаться стоит. Черт, всего-то шестьдесят дней! Ну почему такая спешка?

– Ты же слышал Петерсона: он стремится защитить бедную старушку, которая, к счастью, оказалась под его крылом в этом деле об опеке.

– Лена не выглядела такой уж несчастной в суде. А вот Артур испугался до дрожи в коленях.

– Да, испугался. Я подам ходатайство. Может быть, суд и даст нам шестьдесят дней. Удачи тебе в Польше.

Утром в понедельник Кэтрин приехала к Лене в гости на Пирсон-стрит. Она вошла в квартиру, сняла пальто и подошла к окну, чтобы взглянуть на озеро Мичиган. Ветер гулял по нему, поднимая двухметровые волны с белыми шапками пены, разбивая их о волнорезы, разбрызгивая воду на набережную.

– Я бы хотела, чтобы вы взглянули на одну важную для меня вещь, – сказала Лена.

Она подошла к буфету, открыла стеклянную дверцу и указала на одиноко стоявшую на полке маленькую подставку. Самый ценный предмет в серванте.

– Вы видите? Знаете, что это?

Кэтрин кивнула:

– Знаю. Это туфля Милоша.

– Артур считает меня глупой, потому что я выставила ее. Поношенная детская туфля, которую я поставила на самое видное место, когда могла бы выставить тончайший китайский фарфор и столовое серебро. Но это единственное, что осталось от моей семьи в Хшануве. Единственное доказательство того, что они когда-то существовали. Если со мной что-то случится, Кэтрин, или когда придет мой срок, я бы хотела, чтобы ее забрали вы.

Кэтрин тяжело сглотнула:

– Ох, нет! Я не могу. Она принадлежит вашей семье.

Лена улыбнулась и обняла ее:

– Я вас считаю почти родной. Для Артура она ничего не значит.

– Для меня она многое значит, Лена. Я с гордостью буду хранить эту туфлю.

– Отлично. Тогда позвольте мне закончить историю, и вместе мы попытаемся разыскать близнецов.

– Я должна вас предупредить, что пока Лиаму не повезло. Близняшек не отвезли к матери Зигфрида. Она умерла, и близких родственников не осталось. Лиам собирается навести справку по ходу поезда. В «Яд ва-Шеме» сведений о близнецах тоже нет.

– Знаю, но никто в «Яд ва-Шеме» не знал бы их настоящих имен. Мы не стали писать их, боясь, что так сразу же распознают евреек. Я ездила в Музей холокоста, когда рассказывала свою историю, и спрашивала, не сообщал ли кто-то из поляков о том, что возле железнодорожных путей нашли двух девочек-близняшек. В наших местах о подобном никто не сообщал. Мне сказали, что многих сирот спасли союзники, когда вошли на территорию Германии и Польши, но большинство детей оказались в лагерях или приютах.

– Но вы ничего не рассказали в «Яд ва-Шеме» о Рахили и Лии, так ведь?

Лена покачала головой:

– Я не рассказала. Не смогла.

– Близнецы наверняка могли бы оказаться среди спасенных детей, Лена. От осознания этого вам должно было стать намного легче. Даже если мы не сможем их найти, вполне вероятно, что их спасли.

– Хотелось бы в это верить. Но если Лиаму не повезет, я никогда этого не узнаю. Я так рада, что именно он ведет расследование.

– Я должна быть с вами честной: если мы не добудем доказательств существования близнецов Каролины, нам будет нелегко противостоять Артуру. Он станет рассказывать, что вы просто помешались на этих детях – все эти карты, поиски, расписания поездов… Это будет доказательством того, что поиски заняли слишком большое место в вашей жизни. Он попытается создать презумпцию.

– Презумпцию чего?

– Что вы просто одержимая. И если у нас не будет доказательств их рождения или существования, он докажет, что все это мания.

– И как скажется на нас эта презумпция?

– Это означает, что все бремя доказательств ляжет на нас. Артур утверждает, что все это выдумки – и Каролина, и ее дети, – и уже мы будем обязаны предоставлять доказательства того, что они существовали. Пока Лиаму не удалось ничего найти. Если нам не удастся опровергнуть презумпцию, суд придет к выводу, что ваши маниакальные поиски этих детей – результат психического расстройства.

Лена кивнула.

– Но судья Петерсон не обязательно придет к этому выводу. Он рассмотрит все доказательства, включая ваши показания, и решит, что вы здоровы. Мне кажется, вы будете очень хорошим свидетелем. Вы вели себя великолепно, когда последний раз выступали в суде.

– Но может и прийти, да? Он может признать меня одержимой бредом и заключить в сумасшедший дом?

Кэтрин пожала плечами:

– Может. Но мы будем бороться изо всех сил, чтобы подобного не случилось. И не сбрасывайте Лиама со счетов.

– Спасибо.

– Ну что же, давайте вернемся к вашей истории.

– Как я уже говорила, мы с Давидом поженились и поселились в домике, который я заняла самовольно. Давид даже попытался открыть на площади швейную мастерскую. Каким-то чудом ему удалось раздобыть швейную машинку. Он расчистил витрину, повесил вывеску, мы раздали рекламу, но успеха не добились.

– Странно. Он был хорошим портным. Он руководил швейным цехом, ткацкой фабрикой в Гросс-Розен. Почему же у него не получилось?

– Я могла бы ответить, что виной всему послевоенная экономика, но это была бы не чистая правда. Наша община, сорок процентов Хшанува, с которой я выросла, исчезла. Как и во всех небольших польских городках, еврейскую коммуну вырвали с корнем. Депортировали. Отправили в лагеря. Многие годы нацисты вели пропаганду, уверяя всех, будто евреи против Христа. Людей убеждали, что не следует иметь с ними дело. На плакатах их изображали мерзкими, хитрыми, грязными чудовищами, которые разносят болезни.

Те немногие из нас, кто вернулся после войны, столкнулись лицом к лицу с городом, в котором более десяти лет насаждали и поддерживали нацистскую пропаганду. Многие винили в развязывании войны евреев. Они даже считали, что война – это попытка Гитлера избавить Европу от еврейской чумы. Пропагандистская машина Геббельса работала очень эффективно. Я не утверждаю, что так думали все, конечно, были исключения, но чаще всего жители польских городов неприязненно относились к выжившим после войны узникам. И мне, и Давиду было ясно, что нам здесь не рады и что мы не сможем влиться в жизнь нееврейского Хшанува.