Он увидел чайку. Нарисовав в воздухе широкую синусоиду, чайка спланировала на пористую льдину. Брезгливо переступая черными лапками, чайка вертела головой. Порой она раскрывала черный клюв и издавала короткий крик. К ней присоединилась вторая чайка. И тоже принялась беспокойно вертеть головой и вторить подруге. Казалось, чайки приглашали Евсея Наумовича вступить на свою территорию, прошвырнуться по Неве на ледовом плотике.

Евсей Наумович стал спиной к реке. Состояние тревоги не утихало, наоборот, продолжало давить на грудь удушающей тяжестью подушки, огромные габариты которой запечатлелись с детства. Память о той подушке, набитой комками сырой ваты, довольно долго преследовала Евсея Наумовича в минуты обострения чувства одиночества. Жизнь – это цепь бесчисленных испытаний. И одиночество – одно из наиболее крепких звеньев цепи. Особенно когда одиночество совпадает с ситуацией, подобной той, в которой сейчас оказался Евсей Наумович. Одиночество не возникает неожиданно. Одиночество накапливается постепенно, неощутимо. Нередко проявляясь в самые светлые и беззаботные ранние годы, когда начинаешь ощущать свою самостоятельность. И в дальнейшем возникая все чаще и чаще, охватывает почти физической оболочкой, внутри которой мечется душа в поисках выхода. А не найдя, смиряется, становится покорной, принимая одиночество как естественное поле жизни, нередко находя в нем особое упоение. Однако в теперешней ситуации, после встречи с адвокатом, одиночество Евсея Наумовича проявлялось в острой, неудобной форме, точно натирающий ногу башмак. Хотелось избавиться от него, облегчить себе физическое самочувствие. Но не было никого – ни близких, ни родных, не было Эрика, верного друга.

Что ж, надо выбираться из этой ямы самому. Из этого бреда, жуткого навета, к которому он имеет отношение лишь по слабости, допущенной когда-то с особой, что ворвалась в его жизнь с котом в лукошке. И исчезнувшей из памяти навсегда. В конце-концов, кто он есть? Пятно? Собственная тень? Почему он должен идти на поводу Мурженко, на поводу Зуся, этого адвоката-абрека? Он! Человек, которого знают в этом городе, человек, у которого есть Имя – пусть сейчас несколько подзабытое, но есть Имя, и люди его поколения помнят очерки и статьи, привлекавшие интерес и споры. Сколько совершенно незнакомых людей вопрошало при встрече: «Вы тот самый Дубровский, известный журналист?» А он, «тот самый Дубровский», сейчас чувствует себя пылинкой на ветру. Между ним и возникшими обстоятельствами возведен забор из фаллосов, через который он никак не может перебраться. Он сам позволил возвести этот забор ретивому Мурженко, Гришке Зусю, помог своим нерешительным характером. А ведь известно: характер, это судьба.

Подобно голубям, вылетающим из шляпы фокусника, над горбатым мостком Зимней канавки один за другим показывались автомобили и, ошалело тараща фары, неслись вдоль набережной. Если десятый автомобиль будет российской марки, то в итоге все окончится благополучно, загадал Евсей Наумович. Десятыми на гребень мостка взлетели сразу две машины – иномарка и «Жигули». Кажется «Жигули» и был первачком, а иномарка его нахально прижала, решил Евсей Наумович. И с раздвоенным чувством поплелся вдоль набережной.

В который раз, сдвинув рукав куртки, Евсей Наумович выпрастывал руку с часами и считывал время. Механически, бесцельно, просто помечал расположение стрелок. А спохватился за двенадцать минут до оговоренного срока. Он условился встретиться с Лизой в четыре на Невском, у Елисеевского магазина. Почему именно у Елисеевского, непонятно. Просто Лиза предложила, и он согласился, рассчитывая до четырех освободиться.

Лизу он приметил сразу. Так мог стоять человек, решивший дождаться во что бы то ни стало и уверенный в том, что непременно дождется. При виде Евсея Наумовича она покачала головой и шагнула навстречу. Ухватила лацканы его куртки, вытянула шею и задрав подбородок, прильнула губами к колючей щеке Евсея Наумовича. Тем самым ввергнув его в смущение: он испытывал неловкость от публичного проявления нежности со стороны такой молодой женщины.

– Сейка, я уж думала, что тебя арестовали, – проговорила Лиза. – Ты опоздал почти на двадцать минут.

– Не рассчитал, понимаешь, – Евсей Наумович отстранился, желая избежать бурного проявления ликования.

– А я жду, жду… Трех мужиков отшила, – шутливо произнесла Лиза и запнулась, сообразив, что не то сболтнула. – Пошли в кафе, тут неподалеку, на углу. Я замерзла.

Евсей Наумович шел покорно, как-то неестественно – послав вперед плечи и откинув голову.

Булочная-кафе на углу Невского и Толмачева манила к себе еще со студенческих времен. Там всегда можно было купить бублик за девять копеек, что неизменно выручал при дневной суете. А в последнее время булочная вообще приосанилась – разместили столики, оформили со вкусом помещение, разнообразили ассортимент.

– Поговаривают, что ее скоро заграбастают москали под парфюмерный бутик, – буркнул Евсей Наумович. – Еще бы, такое место.

– Надеюсь, мы успеем выпить кофе, – ответила Лиза через плечо, поднимаясь по ступенькам.

Властно усадив Евсея Наумовича за столик у окна, Лиза по-хозяйски отошла к стойке заказов.

За стеклом, как в аквариуме, жил своей жизнью Невский проспект. Еще эта погода, водянистая, серая. Проплывали троллейбусы, шмыгали автомобили, исчезали и возникали прохожие.

– Тебе кофе черный или с молоком? – громко вопросила Лиза. – Можно каппучино со сливками.

– Лучше чай, – Евсей Наумович не отводил взгляд от окна.

Его распирала зависть к людям, мелькающим в абрисе окна – им наверняка незнаком человек по фамилии Мурженко. И Гришка Зусь им незнаком. Как мало надо для душевного покоя – не знать Мурженко, не знать Зуся. А еще не впускать в дом теток с котами, не поддаваться их желаниям. Возможно и эти посиделки в кафе на углу Невского и Толмачева завтра обернутся проблемой, выход из которой покажется бегством из ада.

Лиза наплывала в зеркальном отражении стекла, в руках она держала поднос.

– Осторожно, Сейка, – предупредила Лиза. – Я взяла бутерброды с сыром, ватрушки и вишневый пирог по-домашнему.

– Я просил только чай, – сварливо отозвался Евсей Наумович.

Лиза приподняла верхнюю губу. На мгновение белесая десна над крепко схваченными зубами придала ее лицу хищное выражение. Поставила поднос на мраморный столик и молча придвинула Евсею Наумовичу блюдце со стаканом темного чая.

– Извини, – пробормотал Евсей Наумович, подтянул блюдце поближе и принялся помешивать ложечкой, издавая пунктирное треньканье.

Лиза поднесла ко рту бутерброд, откусила и стала жевать, не размыкая губ.

Евсей Наумович оставил ложечку и упрятал стакан в ладонях. Тонкие стенки щедро отдавали жар, разливая тепло по кистям рук.

Несколько минут они молчали.

Лиза вернула огрызок бутерброда на тарелку, обернулась, оглядела помещение.

– В Перми, рядом с моим домом, стояла пивная палатка. А продавцом был Ленин. С виду самый настоящий. Лобастый, в кепаре, с галстуком в горошек, черном пиджачке. Усы с бородкой. Даже картавил. «Гхаждане алкаши! Не оставляйте кхушки на подоконнике, имейте классовое сознание. Несите кхушки Кхупской, она их помоет». Такой был артист, этот Ленин. Только в фартуке. Кстати, посудомойка, толстая, в очках, с буркатыми глазами, точно – Крупская.