– Конфликт, конфликт… – зашелестело по рядам писателей.

– Да, конечно, – согласился Левий Матвей, – конфликт. Конфликт – это основа всего сущего. Бог разделил человека на мужчину и женщину, казалось бы, какая малость. Но из этой малости произошли и любовь, и предательство, и самопожертвование, и алчность, и гордость, и много еще чего произошло. Конфликт сдвинул колесо сюжета с мертвой точки, конфликт создал историю. Сегодня к нам присоединился поистине великий человек. Писатель, наглядно показавший, что конфликт носит преимущественно не внешний, а внутренний характер. Любое разумное существо разделено внутри себя на тысячи мужчин и женщин, ангелов и демонов, злых и добрых сущностей. Основной сюжет разворачивается в душе человека и, только развернувшись там, выплескивается в мир. До Федора Михайловича об этом не догадывались не только простые люди и писатели, этого не понимал сам Господь. А сегодня понял. Мы стоим на пороге великих перемен. Миллионы лет Бог писал нас, но сейчас мы как никогда близки к развязке. И большая, неоценимая в этом заслуга господина Достоевского. Наша сегодняшняя задача и прямая обязанность, хотя бы из чувства благодарности, – помочь Федору Михайловичу адаптироваться к новым для него условиям рая. Потому что конфликт никогда не кончается, он есть даже здесь. Вы все понимаете, о чем я говорю. Большинство из нас думали, что рай – бесконфликтное место, и жестоко ошибались. Разве может бесконфликтное место существовать в принципе? Все сущее существует исключительно благодаря конфликту. Бесконфликтна только смерть, а мы не умерли, как видите. Мы не умерли, и это уже само по себе рай. Мы не умерли и, значит, обязаны страдать. Но любое страдание подразумевает счастье, и наоборот, потому что одно без другого существовать не может. И это тоже конфликт. Нас мучают наши персонажи, плоды наших земных трудов, рожденные в муках творчества. Здесь, в раю, они обрели плоть и гоняются за нами. Мы смирились с этим. Мы, писатели, изобретательные существа, мы открыли много способов облегчить нашу участь. И я думаю, мы все охотно поделимся ими с господином Достоевским. У меня есть только две просьбы, и то не моих, а от Господа. Первая – не раскрывайте, пожалуйста, Федору Михайловичу сути нашего загробного писательского счастья. Он и сам скоро узнает, а открывать последнюю страницу книги, не дочитав до конца, это по меньшей мере непорядочно, да и глупо к тому же. И вторая просьба. Не набрасывайтесь сразу на великого человека, он сам подойдет к тому, к кому сочтет нужным. Пусть наше общение будет неформальным и дружеским. Согласны?

– Да, согласны, – дружно проскандировала толпа, и ангел Лева вместе с Федором Михайловичем стали спускаться вниз к народу. Первым, кого увидел великий писатель внизу, был странный господин в китайском халате и черных прямоугольных очках.

– Господин Пелевин? – спросил Федор Михайлович удивленно.

– Можно и так сказать. На данном повороте колеса сансары меня называют Pe. Le Vin. Pe – сокращение от Peace (мир), ну а Le Vin, надеюсь, понятно и без перевода: победитель в соревновании английской и французской философских школ, успокоивший их непримиримые противоречия в безбрежном, но адаптированном для европейца буддизме. А еще мое имя можно трактовать как Pele Win, что, собственно, чистая правда и отражает мое место, только не в футболе, а в современной мне русской литературе, а еще…

– Любит каламбуры, – шепнул на ухо господину Достоевскому ангел Лева, – особенно основанные на англицизмах. Окончил лучшую английскую спецшколу в Москве. Применяет полученные знания на практике.

– А впрочем, не важно, – словно бы услышав слова Левия Матвея, вдруг резко оборвал многочисленные трактовки своего имени писатель в китайском халате, – все не важно. Называйте меня как хотите, все равно вы мне только кажетесь.

– Но позвольте, – возразил Федор Михайлович, – возможно, именно вы мне и кажетесь, ведь вас того…извиняюсь, конечно, вас сарай слопал. Я сам видел, своими глазами.

– А вот это любопытно, – оживился господин Пелевин, – стало быть, вы все-таки допускаете, что я вам кажусь, а значит, логично допустить, что и вы мне кажетесь, так?

– Так, – не смея противоречить железной логике, согласился великий писатель и даже продолжил развивать логическую цепочку дальше: – И мы все вместе кажемся Господу.

– Вот именно, – обрадовался Пелевин. – Все всем кажутся. А на самом деле нас нет. И персонажей наших нет, и сарай меня не слопал, и видите вы меня поэтому.

– Но вас же нет… – окончательно запутавшись, прошептал Федор Михайлович.

– А вы думайте об этом, думайте, чем больше будете думать, тем скорее прозреете и исчезнете. Так она, нирвана, и достигается. Именно в этом маленьком логическом зазоре находится черный ход в нирвану. Бочком, бочком, глядишь, и протиснетесь. Об этом, собственно, все мои книги и написаны. Я честно в них предупреждал: ничего нет, ни меня, ни книг моих, ни самих читателей. А они все покупали и покупали, покупали и покупали… Я, между прочим, еще при жизни нирваны достиг, вам мои гонорары и не снились, жалко только, что умер. Но ничего, мой метод и здесь работает. Согласитесь, думать, что вот этого ужаса, вроде лопающего меня сарая, нет, по крайней мере, конструктивно. Как говорится, оптимист и пессимист умирают одинаково, но живут по-разному.

– Врет он все, мошенник! – раздался громовой бас за спиной у Федора Михайловича. Он обернулся и узнал мощного старика с окладистой бородой, за которым гнались дуб, паровоз и женские ножки. – Все он врет! Давно мечтал вам в лицо высказать, господин врунишка, – продолжил старик, гневно глядя на якобы не существующего Пелевина. – Вы зачем пасквиль свой под названием «t» тиснули? Упражняйтесь на персонажах из обожаемой вами черной магии. Вот вампиры, банкиры и оборотни – это точно ваше, а людей не трогайте, особенно писателей. Представляете, господин Достоевский, этот его граф t, этот уродец, путает хозяина и бегает за мной, дерется больно нунчаками, кидается острыми звездочками и отрабатывает на мне свои дурацкие приемы. Я ему говорю: «Мил человек, да ведь не я тебя создал такого несчастного, вон твой демиург – под слепого косит, к нему и иди». А он плачет, упирается, вопит горестно: «Не хочу, вы – мой отец, не хочу к этому, боюсь я его, злой он и неряшливый, не до конца меня продумал, возьмите меня к себе, батюшка, ради бога!» Насилу спроваживаю, Федор Михайлович. Вы только посмотрите на него, бесстыжего, – стоит и даже бровью не поведет, как будто это его не касается. Ух, дал бы я тебе, если бы не мои принципы…

– А меня и не касается, Лев Николаевич, – предусмотрительно отойдя на несколько шагов назад, выкрикнул Пелевин и показал язык. – Нет меня, поэтому и не касается. Кажется, вам это все только кажется. Точнее, не вам, а мне. Ом-м-м-м-м.

– Ну что ты будешь делать, ладно, бог с ним. Федор Михайлович, радость-то какая видеть вас здесь. При жизни не удалось нам свидеться, так хоть здесь… Вы не волнуйтесь, я вам все-все расскажу, но давайте сначала обнимемся по русскому обычаю да расцелуемся троекратно. Вы не против?

Два классика русской литературы замерли в объятиях и даже прослезились от нахлынувших чувств. Около получаса они говорили друг другу комплименты, извинялись за разногласия, возникавшие между ними при жизни, и сошлись на том, что рыли они все-таки один туннель к свету, правда, несколько с разных сторон. Наконец граф Толстой присел на подвернувшийся кстати пенек, оперся о посох и перешел к сути дела.