– Федор Матвеевич!

– Стой наверху у двери, видишь, какая тяжелая, железная, может захлопнуться.

Гущин, светя фонарем, начал медленно спускаться по лестнице в подвал.

Пятно света уменьшалось…

Сошло на нет.

Катя очутилась в темноте одна.

Она прижалась спиной к холодной стене, придерживая тяжелую железную дверь.

Вот… вот сейчас… так всегда… там, внизу, в подвале, во тьме что-то караулит и ждет… вот сейчас… оно бросится как молния… хриплый вопль, звуки борьбы, хруст костей…

Спешить на помощь туда, вниз по темной крутой лестнице… но и это не спасет. Железная дверь подвала с лязгом захлопнется. Кто-то устроил в доме хитрую ловушку.

– Федор Матвеевич!

– Тут я, не ори, – пятно света от фонаря возникло и уперлось Кате в лицо, полковник Гущин, тяжело дыша, поднимался. – В подвале никого.

Они снова закружили по дому в лабиринте коридоров и комнат первого этажа. И опять очутились в холле, тут было чуть светлее из-за огромного окна.

– Погоди, ты это видишь? – Гущин подошел к окну. – Вон там, что это?

Тусклый огонек мигнул во тьме – не далеко, но и не близко, где-то в самом конце участка, за разросшимися кустами.

– Там у них сторожка для обслуги, – Гущин помнил расположение строений на участке по прошлым визитам. – Ну-ка, идем туда.

В саду шумел ночной ветер.

Голоса ночи, Катя снова слышала их, они что-то шептали, словно предупреждали.

Впереди мигало уже несколько огоньков.

Сторожка для обслуги – одноэтажный домик с крышей из металлочерепицы. Открытое окно, занавески колышутся, внутри свет свечей и едва слышные звуки ночи… музыка…

Гущин распахнул дверь могучим ударом ноги, светя фонарем.

Катя, держась за ним, за его широкой спиной в первое мгновение увидела лишь оранжевые огоньки – оплывшие свечные огарки на столе, уставленном бутылками, грязной посудой.

Потом из мрака возникла маленькая фигурка. Виола – босая, с распущенными волосами, полуголая, – кружилась, топталась, подняв руки вверх и запрокинув голову. Она словно не заметила их.

Нет, конечно же, заметила, но…

Она была совершенно пьяной.

В комнате витал тяжелый запах перегара.

– Виола, остановись. Ты должна поехать с нами, – Гущин шагнул к ней.

– Никуда она с вами не поедет.

Луч света от фонаря уперся в лицо охранника Павла Киселева. Тот сидел на полу, прислонившись спиной к стене. А теперь медленно поднимался на ноги, будто вырастая на глазах из тьмы.

Страж…

– Она поедет с нами. Я задерживаю ее в связи с подозрением в убийстве Андрея Лопахина, сестры Гертруды и покушении на жизнь Офелии, – Гущин двинулся вперед.

– Еще шаг, и я стреляю.

Луч света от фонаря дернулся, и Катя увидела в руке Павла Киселева пистолет.

Полковник Гущин был безоружен. Ехать на задержание несовершеннолетней, пусть и убийцы, вооруженным – значит, не уважать себя.

Катя замерла, стыдно прятаться за чужой спиной, но, когда вот так в тебя хладнокровно и зло целятся из пистолета, надо еще найти в себе силы, чтобы не потерять окончательно лицо.

– Киселев, опустите пистолет, вы что, с ума сошли?

– Заткнись, – Киселев повел дулом в ее сторону. – Убирайтесь отсюда.

– Мы уедем только с ней. На ней два убийства, два отравления, и ее сестра едва из-за нее не отдала богу душу. Эй ты, хватит валять ваньку! – Гущин резко толкнул Виолу, пытаясь остановить это ее бездумное механическое кружение.

Она словно опомнилась, пронзительно испуганно взвизгнула. И в этот момент Киселев выстрелил. Звук выстрела в тесном помещении оглушил, но никто не пострадал.

– Пашка, это что ж ты против меня с простой травматикой? Против меня?!

– Да я без этого, голыми руками прикончу тебя, старый дурак! Только попробуйте ее тронуть… мою девочку… что я потом ее матери скажу, что я Анне потом скажу, не уберег!

Они сцепились у стола, как два разъяренных медведя. Травматический пистолет упал на пол, Катя отшвырнула его ногой подальше.

– Вы ее не заберете, мать забрали, посадили, а ее я вам не отдам. – Киселев, молодой, бешеный, могучий, лупил полковника Гущина, как грушу в спортзале. – Не сметь к ней прикасаться… что бы она ни сделала… Виолка, девочка, беги!

Но Виола, наконец-то стряхнув с себя алкогольный туман, словно протрезвев, завизжала как дикая кошка и кинулась в самую гущу драки, стараясь выцарапать полковнику Гущину глаза.

Катя схватила с пола травматику и нажала на спусковой крючок – выстрел вверх!

– Прекратите! Остановитесь!

Неизвестно, что бы произошло дальше, но тут в распахнутую настежь дверь, залитые лунным светом, как серебром, ввалились сыщики, ехавшие во второй оперативной машине, заплутавшей во мраке на электрогорских дорогах.

Через мгновение все закончилось. Все это пьяное побоище. Сколько Катя писала в своих очерках о «профессиональных и красивых задержаниях в ходе проведения уголовным розыском операции»! Но случается и некрасиво и непрофессионально, а неловко, нелепо – вот так, как в эту ночь без электричества.

Павла Киселева держали трое, но он все равно рвался, как пес с цепи, изрыгая проклятия. Полковник Гущин тяжело дышал, украдкой держался за сердце, Катя кричала: «У кого есть валидол?»

Виола забилась в угол, свет фонарей слепил ее.

Как я вас всех ненавижу…

Она крикнула это там, в коридоре УВД…

Она была у Лопахина в тот вечер…

У нее не обнаружено следов яда, лишь рвотное средство, антидот…

Она оказывала сопротивление сейчас при задержании...

Все так, но…

Все равно что-то тут не так, что-то не сходится.

– Уберите фонари, – попросила Катя, подошла к сжавшейся в комок девочке. – Виола, послушай меня, пожалуйста. Давай поговорим.

Виола сползла вниз по стене. Кате пришлось тоже опуститься на грязный пол.

– Виола, это очень серьезное дело.

Девочка дышала алкоголем.

– Виола, мы думаем, что это ты отравила сестер и отравила Лопахина, военного, майора, жившего тут, на даче в Баковке. Ты же его знала. Врать бесполезно, мы видели вашу переписку по электронной почте. У вас были с ним отношения, сначала виртуально, а потом…

– Дрянь он, – Виола моргнула как сова. – А что мне делать, хотелось все по-настоящему узнать, попробовать… все по-взрослому… со взрослым. Я ведь умираю, а он не хочет ничего замечать, она околдовала его, только ее одну он и видит, только ее любит.