Едва вернувшись в свою угрюмую камеру, Уайльд узнал, что суд признал его банкротом и что Констанс собирается возбудить дело о разводе. В соответствии с тюремным уставом, по истечении трех месяцев, проведенных в тюрьме, заключенный имел право написать одно письмо. Он написал его жене, находившейся в то время с детьми в Италии. Глубоко тронутая его отчаянием, Констанс попросила разрешения на свидание. Приехав в Лондон 19 сентября, она через день отправилась в Уондсворт. Встреча проходила в самых унизительных условиях; жена едва узнала собственного мужа, представшего перед ней с обритой головой, с неопрятной бороденкой, одетым в тюремную робу и с глазами, в которых сквозила безысходность. «Это было просто чудовищно, — написала она Шерарду, — хуже, чем то, что я могла вообразить (…) Оскар, который последние три года вел себя, как безумный, вдруг заявил, что если бы встретил теперь Альфреда Дугласа, то убил бы его»[521]. Уайльд, со своей стороны, так описывал нечеловеческие условия, в которых проходили эти посещения: «Заключенного запирают либо в широкой металлической клетке, либо в деревянном ящике с небольшим отверстием в стене, через которое разрешается бросить взгляд. Друзья помещаются в такую же клетку (…) неподалеку находятся два охранника, которые слушают, о чем идет разговор. Какое бесполезное и жестокое унижение — быть выставленным, наподобие обезьяны, в клетке перед людьми, которые тебя любят и которых любишь ты»[522].

Безжалостные кредиторы вытащили его из тюрьмы, чтобы он смог присутствовать на процессе по делу о банкротстве, в результате которого за ним был признан долг: три тысячи пятьсот девяносто один фунт стерлингов. 24 сентября в окружении двух охранников Оскар Уайльд предстал перед судом. К счастью, охранники оградили его от любопытной толпы, пока он в смежной с залом комнате ожидал решения суда, в то время как многие из его друзей внесли часть долга и на восемьдесят процентов удовлетворили требования кредиторов. Он вышел в наручниках из зала суда и, благодаря неизменному Робби Россу, впервые за свою бытность тюремным узником испытал радость: «Перед лицом всей этой толпы, которую мгновенно заставил умолкнуть его простой и обыденный жест, он торжественно приподнял свою шляпу, когда я прошел мимо него в наручниках и с опущенной головой. Одного этого более чем достаточно, чтобы я мог спокойно отправиться на Небо»[523].

Вернувшись в камеру, Уайльд, однако, погрузился в глубокое отчаяние. Несколько дней спустя он потерял сознание в часовне и, падая, поранил себе ухо. Очнулся он в лазарете или, вернее сказать, в раю. Он лежал на чистом белье, с удовольствием ощущая его мягкость. Охранник подал ему ломоть белого хлеба с маслом, и Уайльд съел все до последней крошки, упавшей на пол. Он испытывал такую благодарность и так ослабел, что его душили слезы. В течение нескольких недель он наслаждался этой передышкой, и именно в это время его навестил еще один журналист, Эдуард Конт: «В понедельник я встретился с ним в лазарете Уондсворта. Он похож на жалкую развалину, и сам говорит, что скоро умрет». Состояние Уайльда было таково, что 22 октября его в первый раз осмотрели два психиатра; их заключение было более чем снисходительно: они рекомендовали сменить тюрьму, предоставить заключенному побольше книг, полноценное питание и работу в саду. Они признали нежелательной его изоляцию и вместе с тем сочли необходимым внимательно контролировать его взаимоотношения с другими заключенными.

В конце октября 1895 года Уайльда посетила жена брата, Лили Уайльд, подтвердив его опасения за жизнь леди Уайльд, которая была не в силах вынести осуждение сына и отсутствие всяких известий о нем. После того как его признали достаточно окрепшим, Уайльда привезли в суд на Кэри-стрит для подробного допроса, касающегося его расходов, жизни, связей, прежде чем судья мог вынести окончательное решение о банкротстве. Уайльд покинул здание суда обессиленный, разоренный, опустошенный душой и телом. 20 ноября Уайльда перевели в Рединг, где ему подыскали более подходящую работу. В Рединге его даже посетит вдохновение; там он напишет «De Profundis» и огласит тюремные своды первыми строфами «Баллады Редингской тюрьмы».

Во время переезда из одной тюрьмы в другую, на платформе Клэпхем Джанкшн, он подвергся насмешкам и оскорблениям толпы — это происшествие навсегда вошло в историю, ибо было описано им на страницах «De Profundis»: «С двух часов до половины третьего я был выставлен на всеобщее обозрение на центральной платформе Клэпхемской пересадочной станции в наручниках и платье каторжника (…) Я представлял собой самое нелепое зрелище»[524]. Поезда, постоянно привозившие все новых пассажиров, добавляли столпотворения и всеобщего веселья. Один из зевак даже подошел поближе, чтобы плюнуть ему в лицо.

Тюрьма, рассчитанная на сто девяносто двух заключенных, была построена неподалеку от Рединга, города, расположенного на юге Англии в месте слияния Темзы и Кеннета. Уайльда поместили в камеру номер три на третьем этаже галереи С, откуда и произошел псевдоним СЗЗ, под которым будет опубликована «Баллада Редингской тюрьмы». Несмотря на добрые намерения врачей, начальник тюрьмы майор Айзексон, поддерживавший в своем заведении железную дисциплину, применил к новому заключенному все строгости внутреннего распорядка. Оскар Уайльд вновь оказался изолированным в одиночной камере, лишенным книг, остро переживая испытанное на Клэпхем Джанкшн.

Стюарт Меррилл и Мор Эйди написали петицию королеве с просьбой об освобождении Уайльда. Они заполучили под петицией подпись Бернарда Шоу, однако другие, как, например, Генри Джеймс, своих подписей не поставили. Тогда Меррилл обратился к французским писателям, которые в один голос отказались подписать петицию, проявив возмутительный цинизм.

Викторьен Сарду: «Это слишком непристойная грязь, чтобы я хоть каким-либо образом оказался в ней замешан».

ЖЮЛЬ Ренар: «Я согласен подписать петицию для Оскара Уайльда при условии, что он даст слово чести… никогда больше не браться за перо».

Франсуа Коппе: «Я готов поставить свою подпись в качестве члена Общества охраны животных».

Альфонс Доде: «Как отец семейства, я могу выразить только свое отвращение и возмущение».

Эмиль Золя, Эдмон де Гонкур, Анатоль Франс, Морис Баррес, Марсель Швоб, Пьер Луис… все под тем или иным предлогом отказались, что вдохновило Дугласа на «Сонет, посвященный тем французским литераторам — Золя, Коппе, Сарду и другим, — которые отказались пожертвовать своей незапятнанной репутацией или поставить под угрозу свои литературные привилегии, подписывая петицию с прошением о помиловании Оскара Уайльда». Среди немногих, поставивших свою подпись, был Анри Боер, возмущенный затянувшимися страданиями и пыткой на Клэпхем Джанкшн; он писал на страницах «Эко де Пари»: «Речь ведь шла не о том, чтобы признать автора „Дориана Грея“ видным писателем (…) А о том, чтобы великодушие честных литераторов помогло Оскару Уайльду, уличенному в пороке Сократа, не погибнуть на каторге, под пытками, доведенным до изнеможения»[525]. А Орельен Шолль привел письмо атташе турецкого посольства, который от имени четырех миллионов мусульман, для которых гомосексуализм не является грехом, выразил протест против всего происшедшего и пригласил Уайльда искать убежища на Востоке.