Во время заседания 22 мая свидетельские показания Шелли не позволили доказать обвинение в содомии; показания же Вуда, напротив, подтвердили факт шантажа, в котором он участвовал вместе с Алленом и Паркером.

Во Франции, где никто не сомневался в том, что окончательный приговор будет оправдательным, вовсю комментировали перипетии этого бесконечного процесса, на котором лично присутствовал Альфонс Доде, смешавшись с толпой, до отказа заполнившей зал суда, подобно тому, как раньше она заполняла зрительные залы театров, где шли пьесы обвиняемого. «Громкий процесс Оскара Уайльда, — писал Е. Лепеллетье, — еще не закончен. Необходимо, чтобы обвиняемый сидел в тюрьме и дожидался, пока присяжные придут к единогласному решению. Целомудренная Англия в своем стремлении доказать его чудовищность, равно как и его исключительность, — забывая при этом своих телеграфистов, а также множество аристократических имен, которые на процессе были обойдены молчанием, — так неистово набросилась на этого эстета, что рискует в конце концов вызвать нашу к нему снисходительность»[510]. Неожиданно на суде случился эпизод, который привел к последнему вдохновенному публичному выступлению Оскара Уайльда. Локвуд, невзирая на предыдущие замечания судьи о том, что для принятия решения не следует принимать во внимание ссылки на литературные произведения, начал допрос обвиняемого по стихотворению «Две Любви», опубликованному Дугласом в конце 1892 года, зачитав последние строки:

Оживившись при этом неожиданном напоминании о Бози, Уайльд, сбросив оцепенение, поднялся и победно ответил: «Любовь, не смеющая назвать себя вслух, — речь идет, разумеется, о нашем веке, — это глубокое чувство мужчины, старшего годами, к младшему, чувство Давида к Ионафану, чувство, составляющее основу философии Платона, заключенное в сонетах Микеланджело и Шекспира. Это глубокое духовное чувство, столь же чистое, сколь совершенное. Оно порождает великие произведения искусства, такие, как творения Микеланджело и Шекспира; и эти два мои письма — произведения искусства, до такой степени непонятые в наше время, что вот я стою теперь перед судом. Это прекрасное чувство, чувство возвышенное, благороднейшее. Это чувство интеллектуальное, и возникает оно тогда, когда старший наделен интеллектом, а младшему еще присуща радость и лучезарная надежда жизни. Мир этого не понимает, мир бесчестит и пригвождает к позорному столбу все, что с этим связано».

Умиротворенный, он вновь опустился на скамью. С этого момента поведение Уайльда изменилось, как если бы выступление позволило ему осознать всю глубину роли покаянной жертвы, которую ему осталось сыграть. На какое-то мгновение публика, словно охваченная магией слова, безмолвно замерла, затем раздались аплодисменты. Судье с трудом удалось восстановить тишину, и в конце концов он прервал заседание.

23 мая судья сделал заявление о том, что не видит ничего, что не соответствовало бы достойным отношениям между Шелли и Уайльдом. Таким образом, к этому моменту, после полуторамесячного разбирательства, в ходе которого предыдущий состав присяжных не смог прийти к единодушному решению, подсудимый был оправдан по обвинению в преступном сообщничестве с Тейлором, оправдан по единственному, остававшемуся против него обвинению — связь с Шелли, — и, кроме того, его адвокат доказал, что все свидетели обвинения, выступавшие в суде, часть из которых отказалась от предыдущих показаний, являются известными шантажистами. Таков был смысл заключительной речи сэра Эдуарда Кларка, которую он произнес 24 мая, завершив ее проникновенным призывом оправдать «достойного литератора и блестящего ирландца, способного еще более обогатить нашу литературу и театральное искусство». Публика встретила речь защитника аплодисментами. Но происшествие, случившееся на следующий день, повлекло за собой окончательное поражение Уайльда.

Глава присяжных попросил слова:

— Разве не был отдан приказ об аресте лорда Альфреда Дугласа по обвинению в интимных отношениях с мистером Уайльдом?

— Не думаю, мне об этом ничего не известно. Чтобы был отдан приказ об аресте, нужны доказательства совершения наказуемых действий. Писем, говорящих об отношениях такого рода, недостаточно.

— Но если из этих писем можно сделать вывод о какой-либо вине, — настаивал глава присяжных, — ее в равной мере должен разделить лорд Альфред Дуглас.

Этот вывод напрашивался сам собой. Судья почувствовал опасность такого поворота, который мог повлечь за собой вызов в суд Бози и оглашение текста писем, содержание которых окажется компрометирующим для немалого числа высокопоставленных особ. Он заявил, что это к делу не относится и что присяжным остается вынести вердикт о виновности подсудимого. В этот момент прокурор Локвуд, который, со своей стороны, опасался признаний, которые мог сделать Бози о своих отношениях с его племянником Швабом, поспешно попросил слова и произнес ужасную обвинительную речь, в которой обвинил Уайльда в связях со сбродом, которому платил Тейлор, затем вернулся к эпизоду, связанному с гостиницей «Савой» и заявлениям дежурных по этажу, и заклеймил подсудимого за скандальное поведение в ресторанах и в доме у Тейлора. В течение всего этого времени Уайльд сидел как зачарованный, каковым в действительности и был, в преддверии невероятной судьбы, выставленной на всеобщее обозрение и ставшей с этого момента для него очевидной. Позже в «De Profundis» он написал: «Вспоминаю, как, сидя на скамье подсудимых во время последнего заседания суда, я слушал ужасные обвинения, которые бросал мне Локвуд — в этом было нечто тацитовское, это было похоже на строки из Данте, на обличительную речь Савонаролы против папства в Риме, — и вдруг мне пришло в голову: как было бы прекрасно, если бы я сам говорил это о себе!»[511]

В половине четвертого присяжные удались на совещание и вернулись через два часа, чтобы задать судье один вопрос, затем вновь на несколько минут ушли и наконец огласили вердикт: Оскар Уайльд признан виновным по всем пунктам обвинения, за исключением того, который касается его отношений с Эдуардом Шелли. Часть публики встретила это решение криками: «Как вам не стыдно!», однако эти отдельные голоса быстро утонули в шумных восклицаниях сторонников Куинсберри. Председатель суда взял слово: «Никогда раньше мне не доводилось быть судьей на столь отвратительном деле. Мне трудно подавить чувства, которые пробуждаются в душе каждого уважающего себя человека перед лицом фактов, обнаруженных в ходе этих двух ужасных процессов. В этих условиях все ждут от меня самого сурового приговора, допускаемого нашим правосудием. И приговор этот, по моему мнению, будет слишком мягким». Приговор гласил: два года исправительных работ. Охранники вынуждены были подхватить Уайльда, который чуть не упал в обморок; он покинул скамью подсудимых под улюлюканье толпы; на улице ликовали проститутки, давшие полиции показания о темных делах, творившихся в доме 13 по Литтл Колледж-стрит. С интервалом всего в несколько месяцев правосудие осудило, не имея доказательств, во имя некой высокой идеи, капитана Альфреда Дрейфуса и писателя Оскара Уайльда. На следующий день французские газеты сообщили о вынесении обвинительного приговора, а несколько дней спустя опубликовали фотографии острова Дьявола и «хижины Дрейфуса». Газетчики не забывали подчеркнуть, что этот процесс представлялся логическим завершением судебных разбирательств, прошедших в Англии одно за другим в течение всего XIX века: дело епископа Глогера, маркиза Лондондерри, лорда Артура Сомерсета… Лондон — Вавилон XIX века?