Он собирался на поезде пересечь в Бухе границу с Лихтенштейном и прибыть в Швейцарию, из Цюриха отправить рукописи с дипломатическим курьером в Вашингтон, а самому поехать через Париж в порт Ле Вердон на западе Франции и там подняться на борт парохода Manhattan, направлявшегося в Нью-Йорк. Но на австрийской стороне границы в Форарльберге поезд остановили. Гестапо и «Грепо» (пограничники) прошлись по вагонам, осматривая весь багаж пассажиров. Когда на дне чемодана Джи обнаружили рукописи, его сняли с поезда и все еще допрашивали, когда поезд отошел от станции без него. В рассказе об этом происшествии, записанном много лет спустя, Джи рассказывает:

Если поверить этому рассказу, то таможенники и пограничная полиция действительно круглые болваны, ведь их учили именно не позволять вывозить ценности из Рейха. Они, по всей вероятности, слышали фразу «это всего лишь копии» тысячу раз, и, скорее всего, в случае сомнений прибегали к помощи экспертов. Маловероятно, что трое, а то и больше офицеров, проверив рукописи Джи, согласились с тем, что это всего лишь «красивые современные копии»; скорее пограничная полиция быстро навела справки и оказалось, что Джи Стонборо, как считали в Берлине, «важный американец».

Джи задержали на границе на шесть часов, и его пригласил погулять человек, которого сняли с того же поезда — он утверждал, что он булочник из Санкт-Галлена, но Джи подозревал, что это швейцарский разведчик. Пока они гуляли, Джи, судя по всему, ничего ему не рассказал, разговор шел о погоде. Такова, по крайней мере, его версия событий. Если он говорит правду, то он повел себя нетипично, обычно ему трудно было сдержаться и не похвастаться. Как только он в безопасности вернулся в Америку, репортер светской хроники Дадли Хармон сообщила в своей колонке в Washington Post: «Лайнер Manhattan, пришвартовавшийся в Нью-Йорке в субботу, целиком набитый пассажирами, привез обратно нескольких вашингтонцев, в том числе Джона Стонборо, который развлекал друзей за коктейлями байками о том, как трудно выехать из Европы»[487].

Рассказал ли что-либо Джи швейцарскому булочнику, неизвестно. В Грепо, однако, сидели не такие дураки, как он думал, потому что как только он пересек со своим ценным грузом границу, его мать, находящуюся в Вене, посетило Гестапо. На этот раз они прошлись по всем ее хранилищам частым гребнем, и зная, что в июне 1938 года она переправила шесть рукописей Людвигу для хранения, сразу же предупредили ее об уголовном преследовании за нелегальный экспорт национальных сокровищ. И снова с помощью Индры она смогла выпутаться из беды. Индра посоветовал ей предложить государству по «разумной цене «свои рукописи и рукописи Джи в обмен на иммунитет от судебного преследования. Речь шла о рукописях, конфискованных из ее дома во время ее ареста и отправленных в Национальную библиотеку. Среди них были автографы симфоний Брукнера и Вагнера, принадлежавшие Гретль, фортепианного квартета Брамса и квинтета Вебера — собственность Джи, другие произведения Брамса и Шуберта и письмо Бетховена. Доктор Индра запросил, чтобы в обмен на продажу этих сокровищ в библиотеку по смехотворно низкой цене ей позволили бы, не облагая налогом, вывезти хотя бы одно из них — рукопись третьей симфонии Брамса (которая когда-то принадлежала дирижеру Гансу фон Бюлову, а теперь ею владеет его нечестивый сын Томас).

Именно это последнее предложение заставило австрийского офицера, занимавшегося этим делом, Фридриха Платтнера (главу Министерства образования, культуры и государственного обучения в Министерстве внутренних и культурных дел) просить совета у высоких властей в Берлине. 9 января 1940 года он написал печально известному главе рейхсканцелярии Гансу Генриху Ламмерсу, что «угроза преследования» побудила вдову Стонборо предложить ее собственные рукописи и рукописи сына Национальной библиотеке всего за 50 000 рейхсмарок. В письме говорилось:

Ламмерс, разумеется, не разрешил экспортировать автограф партитуры последней симфонии Брамса, она осталась в Рейхе, приказал Платтнеру организовать продажу рукописей библиотеке и потребовал миллион швейцарских франков за защиту Гретль от судебного преследования. Именно этот миллион Джи поклялся Паулю отложить в качестве резервного фонда для Гермины и Хелены в том случае, если им потребуется эмигрировать. Те деньги теперь придется искать где-нибудь еще.

В Швейцарии Пауль активно занялся делами Даниэля Голдберга, венского врача, который присматривал за Хильдой и детьми в Вене. Они с женой-арийкой бежали в Париж в августе и жили там в убогой гостинице на окраине города. Когда Пауль узнал об этом, он отправил ему большую сумму денег и попросил друзей в Англии и Америке помочь найти врачу работу. Гретль тоже предпринимала немалые усилия, чтобы спасти старых друзей семьи от нацистского антисемитизма, и ей удалось привезти двоих сначала на Кубу, потом в Америку, но к 1940 году она разыграла все карты и стала для немецких властей персоной нон грата. Как она закончила дела с Национальной библиотекой, ее попросили покинуть страну. Из двух ее имений в Гмундене национал-социалисты присвоили большее и вскоре заняли и ее венский особняк. За несколько часов до эмиграции Индра помогал ей закапывать сокровища в саду на Кундмангассе. Она оставила его своим доверенным лицом, пока ее не будет, и отправилась, в печали, в Генуэзский порт. 8 февраля 1940 года она прибыла в Нью-Йорк на борту парохода Washington. Это была ее вторая, вынужденная эмиграция из Австрии. Гретль снова чувствовала апатию и грусть. Людвигу она писала: «Нигде не найти мне покоя, и я не могу никому быть полезна. Дай Бог, я найду полезное занятие»[489].