После обедни, речей и крестоцелования царь позвал послов в свой шатер. Послы были не больно честны, но царь допустил их к своей руке. Поцеловав царскую руку, послы стали говорить, что рады были услышать о милости, которую царь окажет сдавшемуся городу, но его милость не спасет их от немилости литовского гетмана и польского короля, которому они целовали крест на верность, ежели они преступят это крестоцелование и сдадут город.

– Ты в своем государстве також не терпишь израдцев и клятвопреступников, – с достоинством выдерживали свою речь послы. – Головы им сечешь и вон на всполие[103] вышибаешь! Како ж нас под такую опалу тщишься подвести? Мы клятвы преступить не хотим, но и стоять нам супротив твоей силы истомно. Дозволь нам с государем нашим снестись, обсказать ему всю тягость нашего сидения под силой твоей великой, от которой мы все животами ляжем, а города не удержим. И коли будет на то воля государя нашего, отдадим тебе город. А покуда мы будем сноситься с государем нашим, ты бы города нашего не промышлял, из пушек не бил по нам, дабы могли мы в добрую волю твою поверить и без страха отдаться в твои руки.

– Не быть тому! – разозленно ответил Иван послам. – Се ваши увертки одни! Довойна хитер, так и мы не лыком шиты! Обложил я его, как медведя!.. Нет ему вылазу и спасенья! Не хочет добром – возьму его силой. Тогда уж сидеть ему у меня в плену, как сидит ливонский магистр. Так ему слово в слово и перескажите!

Послы вернулись в город, а Иван стал готовиться к решительному приступу. За Двину перетащили еще несколько тяжелых пушек, и теперь пальба по острогу и посаду не прекращалась даже ночью. На многих проездных башнях ворота были сбиты, и литовцам приходилось заваливать проходы камнем и бревнами. Великие полоцкие ворота тоже не устояли – внешние створки были сбиты еще на пятый день, а через день вышибли и внутренние. Литовцы целую ночь под непрекращающимся огнем русских пушек заграждали главный вход: на берме поставили два ряда подвод, нагруженных землей и камнем, уклали меж ними связки бревен и засыпали их землей; проход под башней тоже заставили подводами с камнем и землей, а потом через разбитый башенный дах насыпали под самые полукружья[104] землю, камень, песок.

На шестой день двойное кольцо туров придвинулось к самому рву. Теперь пушки долбили стену с расстояния всего в двадцать – тридцать саженей. Степа не выдерживала такого боя: то в одном, то в другом месте стали появляться большие проломы. Ратники, засевшие за турами и заборолами, со дня на день ждали выхода на приступ. Во многих местах через ров перекинули мосты, перетащили по ним осадные башни и придвинули их к самой стене. Стрельцы, засевшие в этих башнях, под прикрытием пищальников и лучников, выходили прямо на стену, побивали пушкарей, пищальников, заклепывали пушки и стенные пищали, а ручные уносили с собой и палили из них по затинам, где прятались от русских ядер литовские осадники.

К восьмому дню осады большой стенной наряд, перетянутый через Полету и придвинутый чуть ли не вплотную к стене, примыкающей к Великим полоцким воротам, снес с нее начисто пятьдесят саженей верха. Выискалась в Большом полку сотня охочих людишек[105], кинулись они в этот пролом – разведать: крепко ли держатся за стену литовские осадники, но были отбиты. Четверых оставили за стеной. Зато царь, узнав про их дерзость и храбрость, пожаловал всех золотыми дукатами[106] да сапогами в придачу, еще и бочонок меду прислал из своих царских припасов.

Позавидовали охочим и другие, прослышав о царском жаловании. Из передового полка Морозова две сотни кинулись с примётом[107] на стену, но были отбиты еще с большим уроном. Царь за этот наскок не только не пожаловал, но, наоборот, разгневался. Призвал к себе Морозова и люто отчитал его, что зря погубил людей.

Остальным воеводам было строго указано, чтоб без царского повеления людей на стену не пускали.

На восьмой день подошли к Полоцку татарские и черкесские полки, вернувшиеся из набега по литовским волостям. С собой пригнали они несколько сот пленников да изрядное количество возов с награбленным добром.

Симеон Касаевич и старший Темрюк рассказывали царю, что войско литовское все сидит по крепостям и высунуться боится, не то чтобы на помощь Полоцку выступить. Темрюк хвалился, что дошел чуть ли не до самого Вильно и нигде его не остановили, только уже под самым городом столкнулся с литовской конницей, но, когда он повернул назад, литовцы не погнались за ним.

Ивана это известие очень порадовало: выходило, что и в Вильно у литовцев не очень много войска, и Радзивилл не сможет подать помощь Полоцку, всецело доверив его судьбе и ратному искусству воеводы Довойны.

Довойна был умным, хитрым и искусным воеводою, и не только воеводою… В один из своих приездов в Москву с литовским посольством он тайно склонил к измене двоих князей Ростовских-Лобановых – Семена и Никиту, с которыми соединились и родичи их – Приимковы. Целый заговор составил тогда Довойна. Семен Ростовский передавал ему все разговоры, которые велись в думе по поводу мира с Литвой, а после, заручившись через него обещанием короля пожаловать его, вовсе побежал в Литву, да был перехвачен уже почти на самой границе – в Торопце.

Только благодаря заступничеству и просьбам митрополита Макария спасли свои головы Ростовские, измытаренные поначалу в кремлевских застенках, а после отправленные в ссылку. А Довойна больше уже не решался снаряжаться с посольством в Москву. Теперь ему вдвойне нужно было стоять за город, страшась не только немилости своего короля, но, пожалуй, еще больше – злопамятства русского царя.

К девятому дню положение осажденных стало почти безнадежным. Острог был сильно разрушен: в стене было больше брешей, чем целых мест, главная башня рухнула, не выдержав прямого боя стенного наряда, другие башни тоже сильно пострадали… Великая полоцкая стена была сбита на целых сто саженей, и, хотя литовцы успели за ночь насыпать на этом месте насыпь, наставить туры и заборолы, все это не смогло бы сдержать приступа русской рати. Но и в таком отчаянном положении Довойна не хотел сдаваться. Он предпринял последнюю попытку удержать город…

Утром девятого дня на Софии, перекрывая пушечный грохот, забили колокола. С дозорных вышек и осадных башен, приткнутых к самой острожной стене, стали кричать, что литовцы забивают людишек в детинец и сами запаливают посад. Довойна, видя, что острога и посада ему больше не удержать, решил сжечь посад и засесть в детинце, который был укреплен помощней острога и в котором он надеялся отсидеться до наступления весны. Весна заставила бы русских уйти из-под города: вскрывшиеся реки, половодье, слякоть и бездорожье не позволили бы продолжать осаду.