Охранявшие царский шатер татары не подпустили Оболенского к шатру, но вызвали из шатра Ваську Грязного.

Выслушав Оболенского, Васька долго соображал, что к чему: его сонные глаза смотрели через силу, готовые вот-вот закрыться, но он все-таки переборол сонливость, взбадривающе подвигал бровями и с откровенной опасливостью спросил:

– А как зашибет?

Оболенский сочувственно улыбнулся, но Ваську его сочувствие мало тронуло: он по-прежнему что-то прикидывал в уме, тоскливо сопел и морщился – не столько, видать, от самой просьбы Оболенского, сколько оттого, что не знал, как поступить.

– Федьку разбужу, – наконец решил он. – Тот уж точно: или-или…

Федька тоже вышел заспанный, злой… Увидев Оболенского, грубо спросил:

– Какого хрена еще?.. Людской поры не знаете?

Оболенский скрепя сердце объяснил Федьке что к чему. Федька оглядел связанного мужика, помацал его зачем-то, даже за бороду смыкнул, наконец сказал Оболенскому – высокомерно и важно, будто соизволял не только Оболенскому встретиться с царем, но и царю с Оболенским:

– На такое дело – можно. Погодь тут…

Минуты через две-три Васька Грязной выглянул из шатра, позвал:

– Давай его сюда!

Оболенский ввел мужика в шатер. В глубине шатра, освещенного лишь одной свечой, за отдернутым пологом, на низком походном лежаке сидел царь: в исподнем, босой, лишь на плечи была накинута толстая, стеганая ферязь да под ногами лежала вывернутая мехом наружу беличья шуба.

Мужик только вошел в шатер – и тут же повалился на колени, но, крепко связанный по рукам, не удержался и сунулся лицом в войлочный подстил. Васька проворно поддернул его, вернул на колени.

– Говори, кто таков? – глухо выговорил Иван. – Кто послал тебя?

– Федько я, государь, сын Фанасьев… Сам я принамерился стать пред твои очи… По христианской своейной воле… Заради дела пригожего.

– Русский ты? Иль прикидываешься?

– Истинно русский, государь.

– А как на дыбу поставлю и допытаю?

– В том твоя воля, государь… Я и на дыбе, и перед Богом скажу то ж. Из-под Невеля я… Осьмь годов тому на сыром корню посол, с иными ж безземельными… Соху наставили[101] твоей милостивой заботой – и ладно уж разжились… Да в нонешний год…

Мужик нерешительно смолк, облизал губы.

– Говори! – напрягся Иван. – Что – в нонешний год?

– В нонешний год… наехал на нас болярин со стрельцами, велел вон итить – в землю литвинскую… По твоему указу быдто! Быдто отставил ты нас за изменные обычаи от нашей Русской земли отеческой… А как мы возроптали – огнем пожег нас! И слезной мольбе не внял… Вынудились мы прочь пойти: иного ничего не могли… Но верить тому, государь, мы не верили, что ты нас от земли отеческой можешь отставить. Изменных обычаев мы за собой не знавали и во всяком христианском законе жили. А как нам дойти до тебя было и правду поискать? Вытурил нас болярин единым духом! Я ж-но хитростью бательника своейного схоронил, уходя… Велел ему до тебя непременно дойтить и поведать про наше горемычье.

– Встретился мне твой бательник, – обронил Иван.

– О Господи! – радостно вышептал мужик. – Радованье-то како! Дошел, стало быть? В том я не усомнялся… Иного страшился: как не поверишь ты евойному слову? Не на простого жалобу нес – на болярина!

– Вот како ты о государе своем мнишь? – повысил голос Иван. – Неужто правда у меня толико в дорогих кафтанах ходит? Иль Бога надо мной нету?

– Прости, государь, – сник мужик.

– Я того боярина живота лишил за подлое его дело, а отцу твоему шубу дал! – как-то совсем не по-царски, с похвальбой, сказал Иван, будто решил подзаиграть с мужиком, набить себе цену и в то же время пристыдить его. Мужик этого и не почувствовал, и не понял, да и могло ли ему прийти в голову, что царь может выставлять перед ним свою справедливость и добродетель и пристыжать за неверие в нее. Он обалдел от восторга! Сказанное Иваном было для него как чудо, которое ошеломляет не результатом, а свершенностью. – Я и тебя пожалую, – сказал Иван. В горле у мужика забулькало, засипело от перехваченного дыхания, блаженная улыбка смяла его лицо. – …Коль ты с полезным делом пришел. Да ин за верность одну твою лише пожалую, на кафтан твой худой не глядя. Распутайте его, – приказал Иван.

Васька Грязной поддел ножом веревки, освободил мужика от пут.

– Спаси тя Бог, государь! – закрестился мужик.

– Встань и говори свое дело, – повелел Иван.

– Дозволь, государь… – с ужасом запросился мужик. – Дозволь на коленях?

– Подними его, Васька!

– Дозволь, государь… – Мужик припал к полу грудью, отстраняясь от Васьки.

– Ну, Бог с тобой, – равнодушно согласился Иван. – Говори…

– Вызнал я… Все то время, что в Полоцке мне довелось побыть, ухо я навострял до всего… и вызнал, что литвины припасы в лесу больно крепкие схоронили. Там и зелье к наряду, и корм всякий-разный – людской и лошадный…

– И в каком же лесу? – не то с сомнением, не то с растерянностью от неожиданности такого известия спросил Иван.

– Что за Полотой… В трех верстах отселя.

– Вот как?! – подхватился Иван с лежака. – А сам ты был в том лесу? Место знаешь?

– Мне никак там нельзя было быть, – с сожалением сказал мужик. – Но запасы хоронили по зимней поре, и, должно быть, следы там еще поостались. Поискать поприглядней, так и сыщутся.

Иван снова сел на лежак, в нетерпении потер ноги о мягкий ворс шубы, скомкал ее под ступнями… Лицо его плутовски вытянулось, как у торгаша, боящегося проторговаться, глаза затейно блеснули, но голос, наоборот, стал спокойней:

– А как врешь?! Пошто ин вздумалось литвинам запасы за городом хоронить? Не по амбарам, не в клетях, а в лесу?

– Так у них заведено. На зиму крепкие запасы за городом хоронят – на случай пожара. Займись на посаде иль в городе – и амбары сгорят, и запасы разом с ними… Не сховай долю за городом, все погорит. Из головешек хлеба не напечешь. А случись тут войне… Литвины разумны, государь!

– Нам бы також недурно обычай сей перенять, – раздумчиво проговорил Иван. – От огня мы страдаем часто. Поди, ежегод на пожарищах убытки считаем.

– С нашим людом к тем запасам войско приставлять надобно, – влез Федька Басманов.

– Ну и ловок, дьявол! – мотнул головой Иван. – Кобель туда носа не ткнет, куда ты язык свой всунешь! Надоумил царя, спаси тебя Бог, Басман! Буду знать отныне, над каким народом царствую. А веди он, – Иван кивнул на мужика, – он из того же люда!

– Сейчас он таков, – опять не удержался Федька. – А дай ему волю, от чужого добра руки не отдернет!