– Кстати, а куда вы отослали слугу Ромашкина? – спросил на ходу Полушкин.

– Отправил в Дюнкерк, с посланием. Пора бы Андрею Петровичу заканчивать свои дела и возвращаться к месту встречи. Этот ирландский сорванец, между прочим, уже должен ожидать нас в гостинице.

– Славный малый, – обронил Иван Иванович, – на сынишку моего чем-то похож.

– Соскучились по дому?

– Надоела мне эта басурманщина, Алексей Николаевич. Вот где она мне, – поднося ладонь к горлу, в сердцах сказал Полушкин. – Да и смысла в нашей затее после гибели Василия Фомича я не вижу.

– А вот этого не смейте, поручик! – грубо прервал я товарища. – Да если даже один из сидевших в тот день за столом окажется в живых, он доведет дело до конца. Только так, иначе дружба наша таковой не являлась.

В этот субботний день в Кале было чрезвычайно людно, и передвигаться в паланкине представлялось весьма практичным и удобным решением. Толпа растекалась по переулкам, улицам и набережным, словно сегодня была ярмарка, подаренная горожанам Гизами[80]. На улице от площади Оружейников, служившей кратчайшим путем к самым популярным тавернам, стояли лавочники в фартуках и широкополых шляпах, защищавших их от холода и сырости, идущей со стороны моря. Перед ними громоздились корзины со всевозможной снедью, свертки материи, лотки с рыбой, бочки с табаком. Портные, модистки, сапожники и лудильщики приглашали прохожих заглянуть к ним в лавки; торговцы книгами, перьями и экзотическими безделушками громко расхваливали свой товар, нисколько не стесняясь того, что многое из этого было откровенной контрабандой, прибывшей с Востока, из Нового Света или враждебной Англии. Улица превратилась в сплошной поток унылого цвета шляп, разнообразных платков и костюмов, разбавленных вкраплением белых чепчиков, кружевных манжет и сиянием серебряных пряжек на туфлях. Торговцы толкали груженные товаром тележки, хозяйки несли корзинки, покупатели опустошали лавки, оставляя их владельцам взамен монеты, и вокруг шныряли беспризорные дети, пытавшиеся урвать хоть какие-то крохи.

Как школьники, обретшие свободу после уроков, трое торговцев с ранцами за спиной возбужденно обсуждали свои дела в конце улицы, прямо у нашей гостиницы. Они смеялись, говорили громкими голосами и жестикулировали, фактически перегородив проезд. В основном дорогу загораживал тучный мужчина, чья фигура чрезвычайно напоминала грушу. Почувствовав, что кто-то хочет его обогнуть, он всем тучным телом подался назад, исключая любую возможность проехать мимо его. В одной руке он сжимал тыквенную фляжку, в другой трубку и, размахивая руками, что-то невнятное крикнул своим товарищам, отчего все пришли в движение. Паланкин вынужденно остановился на несколько секунд. И пока мы обсуждали толкучку в базарный день, шторка с моей стороны откинулась. В промежуток между материей и окошком просунулась рука с запиской. Приняв ее, я вслух прочел следующее:

– Иван Иванович, – произнес я, складывая пополам листочек бумаги, цвета зеленого миндаля, исписанный мелким убористым почерком, – придется нам сегодня посетить местный собор Нотр-Дам, а вернее, одно здание неподалеку.

– Значит, – обрадовался Полушкин, – клюнула рыбка?

– Клюнула, – ответил я. – Видимо, сильно заинтересовала Макрона пара имен с цифрами, которые я ему послал из списка Макларена и мое желание приобрести контрольный пакет акций.

В гостинице нас ожидали два молодых человека, и каждый из них поделился неоценимой информацией. Доходный дом у собора фактически оказался замаскированным домом терпимости, и стало понятно, отчего именно там мне назначена встреча.

После ухода человека Смирнова, назвавшего себя Пьером, я наблюдал за догоравшим в камине листочком, пока от него не осталось ничего, кроме темного пепла. «Символично, – подумал я. – Впрочем, не будем смешить Бога, рассказывая о своих планах». Затем подошел к окну и через приоткрытые ставни устремил взгляд во двор. Юноша уже вышел из гостиницы и забирался по ступенчатой подножке на большую повозку, когда к нему подбежал слуга Ромашкина и протянул ему мешок с сухарями. «А ирландский мальчишка потихоньку становится русским, – промелькнула у меня мысль. – Ни один англичанин, ни шотландец или уэльсец не даст просто так мешок с сухарями». Тем временем цокот лошадиных копыт растворился в шумных возгласах возниц, окликах уличных торговцев и грохоте обитых железом колес по мостовой.

* * *

Тошнотворный дым от дешевого вест-индского табака и торфяной печи заглушали вонь пролитого вина и пива, старого сыра и немытых тел десятка-двух моряков и дам, выдыхавших луково-пивной перегар. Пнуть ослабленное Бахусом тело, валявшееся у входа, оказалось достаточно, чтобы толпа расступилась передо мной, как море между двумя островами южнокорейского уезда Чиндо, открывая путь в полуподвальное помещение. В дальнем конце питейного заведения, еле освещенного несколькими свечами, я увидел пишущую что-то большим пером женщину. Она сидела за отдельным, огороженным столом возле барной стойки и выделялась среди присутствующей публики чистотой и опрятностью, как хризантема на навозной куче. Нельзя сказать, что она была красивее других женщин, встреченных мною в Кале, хотя привлекательностью она определенно обладала. На первый взгляд в ней не было ничего особенного. Преуспевающая вдова лет тридцати, царственно высокая, все еще миловидная, в особенности если смотреть на нее с некоторого расстояния или выпив изрядно шампанского. Но, несмотря на то, что ее лучшие времена прошли, она не растеряла обаяния и от природы обладала гладким округлым лицом фламандки, с пухлыми губами и курносым носиком. Когда я направился в ее сторону, она улыбнулась мне и показала кончиком пера направо. Следуя ее совету, я вскоре оказался у двери, к которой подошла и она.

– Мадемуазель Жозефина? – спросил я у нее.

– С вашего позволения, мадам, монсеньор, – ответила она.

– Эммануэль прислал мне письмо…

– Я поняла, – произнесла Жозефина. – Брат предупреждал, что прибудет человек от графа. Идемте за мной.

По крутой лестнице с очень низкими пролетами мы поднялись на второй этаж, прошли по коридору до самого конца и оказались в маленьком помещении, чуть больше кухонной комнаты панельного дома Ле Корбюзье, где вчетвером уже тесновато.

– Обождите здесь, монсеньор, – вежливо сказала она. – Может, вам принести вина или желаете провести время в обществе дамы?

Мой взгляд красноречиво обозначил ответ, но женщина не спешила удалиться.

– Возможно, – продолжила она, – монсеньор желает покурить особую трубку?

– Мадам, я польщен тем, что вы пожелали сопроводить меня, но боюсь, я не располагаю в данный момент временем для подобных удовольствий. Более того, если я не увижу Эммануэля Макрона через четверть часа, то буду вынужден покинуть ваше общество.