Всякие съезды были Советом министров воспрещены, причем главным образом имелись в виду земские съезды[579]. Тем временем общественные организации действовали со своей стороны и внесли законодательное предположение об организации Земского союза как постоянного учреждения[580]. Правительству предстояло высказаться, приемлема ли для него разработка такого законопроекта. И вот в кабинете Б.В. Штюрмера на Фонтанке было созвано маленькое совещание для обсуждения этого вопроса[581]. Оно состояло, кроме меня и Маликова, исключительно из представителей Министерства внутренних дел в лице Штюрмера, его трех товарищей, кн[язя] Волконского, графа Бобринского и Степанова, Гурлянда и члена Совета[582] Аксенова. Сразу же выяснились две точки зрения: я и Маликов, мы держались того взгляда, что узаконение Земского союза, издание для него определенных правил, быть может, далеко не столь широких, как задумано было авторами проекта, которые предполагали дать Союзу самое обширное поле деятельности, заслонявшее компетенцию самих земских учреждений, и введение его в точно указанные законом рамки, при устройстве правильного денежного контроля за расходованием казенных ассигнований, представляется даже с точки зрения правительства весьма желательным. Гурлянд же и Аксенов доказывали, что организация Земского союза в принципе противоречит нашему государственному строю, а потому проект должен быть решительно отвергнут. Товарищи министра все трое, не исключая и графа Бобринского, стали на нашу точку зрения, причем последний мотивировал ее как раз политическими соображениями, справедливо доказывая, что борьба с обществом «а утранс»[583] не по силам власти и даже нежелательна.

Вот почему я нахожу, что граф Бобринский был человек неглупый, у которого принципиально правые воззрения все-таки не затмевали правильную оценку действительных требований жизни. Однако, вскоре назначенный министром земледелия, Бобринский наделал таких ошибок, с которыми мы и до сих пор расквитаться никак не можем. Но об этом после.

Военным министром ко времени моего вступления в Совет министров был А.А. Поливанов. Я уже говорил, что как помощник военного министра он, в противоположность своему шефу Сухомлинову, пользовался особенными симпатиями Государственной думы. Военным министром он был назначен в 1915 году под давлением общественного мнения и наших военных неудач[584]. Но наверху его не любили. Сухомлинов успел в свое время создать ему плохую репутацию. Условия же его назначения вовсе не могли содействовать укреплению его положения как министра. Поэтому вскоре он получил отставку, и на его место был назначен главный интендант генерал Шуваев[585].

Говоря о нем, еще до его назначения, Государь назвал его «кристально честным» и прибавил, что очень рад, что и я разделяю эту оценку, имея, конечно, в виду мое звание государственного контролера. Я и теперь не могу сказать ничего иного: это был превосходный главный интендант, безупречно поставивший свое ведомство. Здесь, как слышно, не было тех недохваток, которые были обнаружены в артиллерии, в военно-технической части и т. п., но, к сожалению, при всех этих достоинствах Шуваев был ограниченный человек, для которого более широкие горизонты были недоступны. В Военном министерстве он запутался совершенно. Особенно обнаружилось это в деле пополнения армии.

Было ли тут влияние настояний союзников, этого я не знаю, но контингент был увеличен свыше всякой меры и без всякой надобности. От производительной работы была оторвана масса людей, а на фронтах и, преимущественно, в тылу было, в конце концов, сосредоточено, по некоторым сведениям, до четырнадцати миллионов человек. Никакие возражения не помогали. В июле 1916 года был назначен набор, как раз во время страды[586]. Товарищу министра земледелия А.А. Риттиху, объехавшему на свой риск всех министров, едва удалось добиться непродолжительной отсрочки. Этого мало: задумали образовать из пленных австрийских славян какие-то дивизии, как будто мало было своих, и этих пленных, распределенных по заводам и по сельскохозяйственным экономиям, стали срывать с мест и без толку сосредоточивать на железнодорожных станциях, где они ничего не делали и только голодали[587].