образом мстит Ухтанову за все. Он пришел в четвертом часу и свалился у порога.

— Будь здесь, — звенящим голосом сказала Валя Гребенникову, засобиравшемуся уйти. — Слышишь? Будем здесь оба. Пусть валяется. Пусть! Я больше не виновата перед ним.

И они остались до самого рассвета, и оба не сомкнули глаз, хотя ничего больше меж ними не произошло. Валя лежала на спине, положив на свой чистый лоб белую руку, и смотрела в потолок, время от времени смежая веки и вновь размыкая их.

Наверное, в эту ночь все и кончилось у них. Гребенников помнил, как выходил он утром из детской, как переступил через лежащего на полу в тяжелом похмельном сне капитана.

Началась весна. Гребенников хорошо запомнил и эту весну. Не погоду и не свое настроение. Хлопоты свои запомнил. Ни часа он не собирался учительствовать в начальных классах. Он целил в журналистику. Все четыре года сотрудничал в районной «Звезде», писал туда информашки, на каникулах между сессиями ездил в командировку в МТС, написал очерк, и он прошел, и его даже отметили как лучший материал. Он писал и из колхоза, где студенты работали. О студентах, о человеке и его долге перед землей и перед своим народом. И все же место по окончании училища найти было трудно. А он нашел — разъездным корреспондентом — в областной газете. Но весна эта запомнилась ему еще и тем, что умер Ухтанов. Сначала его все же уволили. А потом однажды ночью приехала на мотоциклах милиция. Гребенников открыл им дверь.

Старший — тяжелолицый, небритый, пожилой лейтенант милиции спросил, здесь ли живет Ухтанов. И назвал его по имени-отчеству. Их Гребенников слышал впервые. Ухтанова звали странным, непривычным для слуха именем — Шерамуттдин Рахмангулович.

Гребенников осторожно ответил, что да, здесь. Вот его комната.

— Кто-либо из родственников Ухтанова находится дома сейчас? — спросил лейтенант. — Все дело в том, что мы подняли труп. По документам Ухтанов Шерамуттдин Рахмангулович, 1918 года рождения… Но документы бывший труп мог и украсть. По личности опознать надо.

— Это могу сделать я. Мы соседи…

— Не-ет, — покачал головой лейтенант, — родня нужна, близкие. Протокол будет…

— Тогда стучите сюда. Здесь жена его… — Гребенников отступил к стене, пропуская милицию. Валя суетливо тыкалась по углам своей квартиры, собираясь в страшную дорогу — надо было ехать, ехать и узнавать, и смотреть. А она дорого бы дала, чтобы Ухтанов исчез из ее жизни — исчез, и все, но не так, не так!.. И она уже собралась совсем — в полушубке (белом, армейском, полученном когда-то Ухтановым и переделанном в изящную женскую шубейку), в белом пуховом платке, в валеночках, и все это отзывалось в его душе странной болью — точно смотрел он с примесью ненависти и зависти: ее тяга к нему сейчас ничего не меняла — все это уже принадлежало другому — и ее талые губы, и темно-голубые от страха и волнения глаза, и брови, и переносица — детская, беззащитная, и прядь волос на матовой щеке с ямочкой…

— Саша, Сашенька, милый… — она ткнулась лбом в его плечо и заплакала. — Что же это? А? Что ж это такое? За что?

— Ну ладно, ладно, — пробормотал он в ответ. — Мы же еще ничего не знаем…

Эксперты уже установили причину смерти. Тело лежало в холодном помещении без окон, с ярким верхним светом на холодном — наверное, специально для подобных целей — столе, накрытое несвежей, в каких-то плохо замытых пятнах, захватанной, с подтеками простыней. Наверное, ею накрывали и других. И это, особенно это потрясло Гребенникова.

— Вы можете опознать труп? — обыденным голосом спросил кто-то в синем халате, надетом поверх форменного кителя — проступали сквозь ткань халата уголки погон и звездочки на них. Здесь привыкли произносить такие слова… И слово «труп» служащий или эксперт произнес привычно и спокойно, даже с долей участия. Гребенникову подумалось — «труп». Вот и все. А был Ухтанов. И теперь это уже не Ухтанов, а труп.

Эксперт рукою в резиновой перчатке снял простыню.

Несколько секунд Валентина, не приблизившись ни на шаг, смотрела на мертвый окостеневший профиль мертвого мужа. Потом сказала, едва сдерживая дрожь:

— Да, это он. Это Ухтанов…

— Вы это утверждаете? — так же обыденно, без нажима спросил эксперт.

— Это он… Ради бога…

— Вам придется подождать в коридоре. Я составлю протокол.

За дверью, в длинном — тоже без окон — холодном коридоре была длинная скамья. Там сидел пожилой лейтенант, привезший их сюда. Он курил махорочную самокрутку, от него мирно и надежно пахло одеждой, ремнем, махоркой. И здесь, в жутком месте, запахи эти, и мирное сопение этого человека показались родными. Минут через пятнадцать Валентину позвали. И вышла она оттуда иною, чем была прежде все время: пока она не подписала протокол опознания, что бы она ни делала, как бы ни вела себя, чего бы в жизни она ни искала — Ухтанов был ее мужем, она считалась его женой, ее прикрывала его фамилия. И самое, странное — не только ее, а и его, Гребенникова.

И она опиралась на его руку по дороге домой — назад их не повезли — как на руку младшего братишки. А Гребенникову вдруг сделалось жаль Ухтанова, и он почувствовал какую-то странную солидарность с ним — искоса поглядел на склоненную, покрытую пуховым платком голову женщины. Сколько, должно быть, горького пережил с ней Ухтанов. А может быть, и нет, может быть, он сам виноват во всем. Но у него был перебит позвоночник, и еще несколько раз он был ранен. Эксперт, сняв простыню с обнаженного, уже потерявшего смуглый цвет жизни тела, показал рукою в резиновой перчатке следы этих ранений — на бедре, на боку, на предплечье. И Гребенников подумал, что теперь — после того, как он увидел Ухтанова таким вот мертвым, голым на столе, он не мог бы остаться с Валентиной в прежней близости.

Он тогда не знал, что эта его мысль о Вале и Ухтанове, эта его жалость к Ухтанову и уважение, эта неприязнь к самому себе и Валентине — была последней возможностью взять и встряхнуть свою душу, и направить ее по другому пути.

Работа в газете, поездки, ночевки в редакциях, конторах лесоучастков, на делянах, у пограничников — тот мобильный, целенаправленный образ жизни, который он вел полтора года после этого, ни разу не заглянув домой, отодвинули, замыли пережитое в эти дни. И копились, копились записные книжки, заполненные коротко разработанными сюжетами для будущих вещей, заметками, портретами, характерными словечками, формулами проблем, характеристиками героев. Деловито, скрупулезно, мелким почерком. Казалось, только убери все лишнее, отформуй и каждый такой образ из записной книжки — готовый герой, основа целой новой вещи.

Вышла первая