суп свой они разливали старым половником, чай кипятили в медном чайнике… И их нищета, которая прежде, когда они жили в будке и когда рядом были многочисленные, но похожие, почти равные им во всем соседи, не трогала Гребенникова — теперь показалась ему унизительной.

Ухтанов пил. И пил крепко. Если его четкие размеренные шаги замирали на площадке меж первым и вторым этажами — значит, Ухтанов пьян. Когда Гребенников научился понимать жизнь этой семьи, он слышал, как замирало все за стенкой — Валя там бледнела и замолкала. И только сквозь переборку доносился стук больших, чуть не дворцовых настенных часов. Потом она вставала с дивана — дощатая и лишь оштукатуренная под дранку переборка не утаивала ничего — слышалось, как мягко вздыхал диван при этом, как торопливо, не сразу попав ногами, Валя надевала тапочки, как запахивала халатик, как медлила перед своей дверью, собираясь с силами, как выходила потом к выходным дверям и стояла там молча, в ожидании. А Ухтанов молчал на площадке. Это он спал так — несколько минут, привалясь плечом к стене. Потом снова принимался идти домой. Валя открывала ему, и он падал тут же у порога. Не давая себя трогать. Она приносила подушку, подсовывала ее под голову Ухтанову. И он спал здесь до утра. А Валя всю такую ночь сидела в темной кухне, бессмысленно глядя в затянутое морозом окно.

Валя была учительницей начальных классов. Она преподавала в сельской школе на Львовщине. Дивизия, в которой служил Ухтанов, дислоцировалась во Львове, но еще живы были кое-какие бандеровцы и мельниковцы. И после одной из войсковых операций по ликвидации банды в школу — другого здания, годного для этой цели, в селе не было, — солдаты принесли раненого старшего лейтенанта. Это был Ухтанов. Все это Валя сказала Гребенникову потом, когда у них уже все случилось. Но что-то в их семье произошло прежде. Она потому и сносила покорно пьянство мужа. И что-то виноватое было в ней, во всем ее поведении и на утро, и еще несколько дней после такого возвращения Ухтанова. Наверное, она его когда-то предала — ничего иного своим трезвым умом Гребенников предположить не мог.

А произошло у них — Гребенникова и Вали — все очень просто: Гребенников даже не предполагал, что такое может случиться в его жизни. Мать дежурила. Ухтанова дома не было. Валя открыла ему. Лампочка у потолка не горела, но свет попадал из неплотно прикрытой двери Ухтановых.

— Простите, я опять потревожил вас, — тихо сказал Гребенников. В горле у него пересохло. Оттого, что она стояла в такой близости теплая, пахучая, милая в своей приветливой тихости, со своими внимательными глазами и с доброй насмешкой, точно вызывая его на что-то, глядя прямо ему в лицо, — сердце Гребенникова уже не билось, а трепетало. Он чувствовал, что теряет, теряет голову, что нечем ему дышать. Гремело в ушах, он знал, он точно знал, что одинокой, запуганной, виноватой в чем-то перед своим мужем, он необходим ей, как она необходима, нужна ему, что теперь все неизбежно. Он точно знал теперь же, в это мгновение, что она совсем не такая, какой знает ее Ухтанов и все прочие, с кем она была знакома или знакома сейчас, она совсем иная — ему вроде бы на секунду темной ночью осветило ее душу, прятавшуюся впотьмах. И он еще наверное знал, что это в нем не любовь, хотя что-то похожее на любовь он испытывал. Но он так хорошо понимал себя, так пристально содержал себя, наблюдая за собой, за проявлениями своих чувств, что и про себя знал — это не любовь.

Он прошел к себе, сбросил настывший кожушок, уже начавший оттаивать, и когда он сбросил его — от кожушка в их комнате пахнуло Валей.

Он постоял несколько мгновений, прикрыв глаза, дрожащими ноздрями втягивая этот пряный пронзительный запах, и вышел в коридор.

Полоска оранжевого света из ухтановской двери чуть подсветила коридор. Был виден вход в кухню. Там, прислонясь спиной к косяку и оборотясь лицом к замерзшему темному окошку, стояла Валя. Да он и в кромешной тьме догадался бы, что она здесь — так одуряюще пахло ею, ее телом, ее теплом…

Их отношения перспективы не имели. «Какой ты юный, молодой, какой ты стройный, какая у тебя упругая кожа. Наверное, когда твои родители задумывали тебя — они очень любили друг друга… Да?»

И легкие ее пальцы касались плеч, горла, подбородка, касались его сомкнутых, пересохших от волнения губ. «А ты любишь меня?» А он никогда не спрашивал ее, любит ли она его. Потому что понимал — не может все это тянуться долго. И техникум он уже заканчивал, и исподволь определил свое будущее — журналистика. Для начала — районная газета. Изучить жизнь. Так, как пишут другие, ему не нравилось: поверхностно, дилетантски — то с восторгом, то с легкостью. А в восторге правды нет, нет истины. А у него будет истина. Хотя слог его — как он понимал свои пробные писания — был сух и сдержан, как он сам, многое ему уже удавалось, и главное, что было в нем, в его манере, если можно было говорить о манере тогда в восемнадцать лет, — так это точность, сжатость. И второе, что заставляло его думать о скором конце этих отношений с Валей — она его не любила, не могла она его любить. Возраст. Просто с ним, с Гребенниковым, Валя вдруг начала освобождаться от своей виноватости перед мужем. Все тверже и презрительней звучал ее голос. Может, все, сильнее опускался Ухтанов. Но меж собой они ни разу не произнесли его имени. Точно его и не было вовсе. Но встречались лишь тогда, когда были убеждены, что Ухтанова не будет долго.

Одна ночь запомнилась Гребенникову на всю жизнь. Валя вернулась с каким-то отсутствующим видом. Она медленно поднималась по лестнице. Гребенников слышал ее шаги и открыл ей дверь. Она молча постояла на пороге, потом, пошатываясь, обошла Гребенникова, как внезапное препятствие на пути, открыла детскую.

— Алешка не просыпался, ты не слышал? — она спросила это глухо, не поворачиваясь.

— Нет, — ответил Гребенников. — Что-нибудь случилось?

Она помолчала и сказала:

— Ничего не случилось. Просто он опять пьян.

Они не пошли в комнату к Гребенниковым, они остались в детской на тахте, Алешка спал. И Валя отдавалась Гребенникову с каким-то ожесточением, почти что с гневом, сквозь прикрытые веки, сквозь полусомкнутые ее густые ресницы в иссиня-черных глазах посверкивала ненависть. И если раньше Гребенников все-таки думал, что хотя она и не любит его, то все же испытывает к нему нежность, то теперь он понял — Валя таким