Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И не выдержал все-таки, выплеснул это в заполыхавшее лицо парня.
— Ладно, понял, — сказал Виктор. — Давайте наряд.
— Нет уж, сегодня тебе наряда не будет. Я тебя на линию такого, с похмелья, не выпущу — еще отвечать за тебя. Сиди…
— Как — сиди?
— А вот так. Люди будут работать, а ты отдыхай.
И сидел парень, томился, боясь глядеть в глаза товарищам, которым выпал, как назло, горячий денек: два обрыва и сгоревший кабель. Случись это до комплексной организации, как-нибудь пережил бы, а сейчас, выходит, за него другие надрывались.
На другой день, придя пораньше, сказал:
— Слышь, Иваныч, лучше год в тюрьме отсидеть, чем такой денек выжить.
Но сам-то Иваныч после этого призадумался. Требует он от своих подопечных примерного поведения, но и позаботиться о них надо, о нормальных условиях — для жизни, работы, культурного отдыха — и стал хлопотать о жилье, тем более что в то время он был депутатом райсовета. Многим помог.
…С женой пришлось все же столкнуться. Только не в обеденный перерыв. Обед ему сорвала авария на линии, а когда возвращался, кутаясь в воротник на морозном ветру, Паня спешила на подстанцию, засигналил ей оттуда зеленый огонек — срочный вызов. И так бывало уж не раз, встретились нос к носу у перекрестка на самом ветровее со жгучей поземкой.
— Здравствуй, Паня.
— Здравствуй, Леня, — и поправила на плече рабочую сумочку, — я к тебе забегала. Еду оставила.
И хотя есть уже не хотелось — замерз, в тепло бы скорее — однако порадовался, что все-таки не забыла о нем.
— Сама-то ела?
— Не успела как-то…
— А дома?
— И дома…
Ну ясно. Это уж так повелось. Один расстроился, другому кусок в горло не лезет.
— Вот сейчас в кафе перекусим.
Но Паня, видать, была под стать мужу: делу время, обеду час.
Пока она возилась у приборной доски на ТП — в трансформаторном помещении, он топтался по холоду. Не выдержал, пошел помочь. Сменили реле, проверили контакты, отверточкой раз-раз — завинтили крепление.
— Все?
— Порядок.
Потом в кафе они отогревались, в свой законный час, чаем и котлетами. И, глядя украдкой, с каким аппетитом Паня ест, не отрываясь от свежей газеты, вспомнилось ему их первое знакомство — тоже зимой: как увидел он ее впервые в подъезде общежития — к брату приезжала из деревни, — и как по-деревенски неуклюже, сам от себя не ждал, вдруг спросил, не пойдет ли она с ним в кино. И тут же, смешавшись, добавил, что он человек порядочный, если не верит, пусть у брата спросит. И если брат скажет о нем худое — порвем билеты.
— Не надо рвать, — сказала она, — и так верю. — И улыбнулась: — А где они, билеты?
— Сейчас куплю!
И они пошли в кино, и он всю дорогу шел рядом, не дыша. Потом, освоясь, стал рассказывать о себе, о своем деревенском детстве в оккупации. Откуда слова брались? Вот, мол, люди кино смотрят, а он въявь все это видел. Брат ушел в партизаны, они с матерью перебивались картофельной шелухой да отрубями, семья — семь ртов. Перед самым наступлением Красной Армии все партизанские семьи — жен, детей, братьев — стали гонять на окопы, а села жгли, злобствовал зверь перед смертью… Плохо было. Два года подряд голодать — не шутка. Сейчас хотя и туговато, а будет лучше. Заживем на славу. А ты, значит, в деревне, на ферме, что ли?.. Я ведь тоже деревенский! Словно вдруг открыл нечто удивительное, объединяющее их, забыв, что только о деревне и молол целый час… Так и прыгал с пятого на десятое, пока не опомнился, глянув на часы, охнул: опоздали в кино на сеанс.
— Что же ты не напомнила?
Впервые робко подняла глаза:
— Неудобно…
— Надо же, неудобно ей. Вот теперь назад поворотим.
— И ладно. Мне и так хорошо.
Куда девалась потом ее застенчивость. С характером оказалась Паня, а ничего, притерпелись, правда, бывает, поцапаются, поссорятся, семья есть семья. Особенно из-за Наташи. Болеет он за дочь: восемнадцать лет, глаз да глаз за ней нужен. Ну и отказать ей ни в чем не в силах, то наряды, то театры, то еще что-то. А Паня прямо железо женщина: не балуй девчонку! И точка. А не то сам на себя пеняй. Чего уж там пенять. В жизни всякое может случиться, а все равно дочку жаль, любит он Наташу, вот и балует. Ее-то, Паню, не баловал, жизнь тогда трудная была.
— Лень, я уже…
Он взглянул на пустую тарелку, на светлые, словно бы обиженные ее глаза, и сердце почему-то сжалось…
— Погоди, еще мороженое закажу.
— Зимой?
— Ну яблоки.
Она только головой покачала. А он пошел в буфет. И про утреннее ей не стал поминать, все сама поняла.
За полдень, когда уже стало по-зимнему смеркаться, на табло дежурного диспетчера вспыхнула аварийная лампочка. И он, не переодеваясь, лишь натянув поверх фуфайки оранжевую спецовку, вызвал машину. Больше идти было некому. Одного Волкова пустить не мог, да и что один сделает в такую погоду. К тому же опасно без помощника.
Он всегда инструктировал уезжающих на задание. Тридцать лет на одном месте, в одном доме, сотни тысяч выездов и столько же предупреждений. Лишний раз не помешает. Все-таки гололед, движение, а в их работе всегда доля риска. Светильник чинить — не огород городить. А береженого, как говорится, и бог бережет.
— Ну, бог не бог, — улыбнулся, — а мастер беречь должен.
Сам-то он однажды не уберегся. Оборвался провод, встали трамваи, а время — часы пик, люди на работу спешат, вот и он поспешил, выпрыгнул из машины, бес попутал — вместо того, чтобы обойти по правилам, кинулся вперед и едва не попал под машину, откинуло на тротуар, головой об асфальт, и все — отключился. Восемь дней не приходил в сознание. Это уж ему врач сказал, в институте Склифосовского, сам Леонид Иваныч ничего не помнил. Хорошо еще, хирург попался опытный. Стрельников Игорь Иванович. При таких травмах, как он потом узнал, один из ста выживает.
Повреждение черепа — не шутки. Через сорок дней на ВТЭК дали ему вторую группу и сохранили полный оклад — сто сорок пять, без прогрессивки.
Семь месяцев сидел Леонид Иваныч дома. Сколько он натерпелся за эти месяцы, одна Паня знает. Утром покормит Наташу, проводит в школу, а сам во двор, забьет с пенсионерами козла,
