вместе с отцом делал и лудил посуду, что в таборе их ждёт огромный заказ от московского завода, что отец не держит в рабстве таборных девушек и сроду ни с кого не брал никакой дани, что, напротив, давая деньги в долг, никогда и не вспоминал о них, любой цыган может это подтвердить… Парень видел, что человек в форме не верит ни одному его слову: он даже не записывал того, что говорил Стэво. Его спас Йошка, который вошёл в кабинет и с порога, как давнему знакомому, заявил начальнику:

– Товарищ Качанов, этот парень ни при чём! Он – дурак молодой, за дела отца отвечать никак не может. Что он соображает? – ему и восемнадцати-то нету! Отпустите его, я слово даю, что он знать ничего не знал. Он сам своего отца до смерти боялся! Что тот прикажет – то и делал!

– Прямо вот так Йошка и сказал? Не испугался?! – Цыгане не знали, чему и верить, и ошеломлённо вглядывались в бледное лицо Стэво. – Наш Йошка ВОТ ТАК с начальником говорил?! Да что же это на свете делается, дале-дале… И тебя, значит, отпустили? А отца? А остальных?..

– Я… не знаю. – Стэво изо всех сил старался крепиться, говорить уверенно, с достоинством, как это всегда делал отец, но губы парня прыгали, и слова получались отрывистыми, хриплыми. – Мне не сказали ничего. Просто велели уходить. А Йошка сказал его дождаться. Через час он от начальника вышел и сказал, что завтра ещё Зурку и Ишвана отпустят, он за наше золото договорился… И мы ушли. И… всё.

– И ничего не сказали?! Ни про отца, ни про других? Только молодых отпустят?!

– Ничего… ничего не знаю, ромале… – Стэво вдруг сел на землю где стоял, неловко подвернув под себя ногу. Опустив голову, прошептал чуть слышно, – Они… наверно, никого не выпустят. Они думают, что мы – шпионы…

– Надо уезжать, – тихо, убеждённо сказал кто-то.

– Куда же мы поедем? – растерянно спросил Букуро. – Жбаны доделывать надо… За работу даже не получим…

Но на него обрушились сразу все:

– Куда поедем, бре?! Да куда угодно! Ноги уносить надо, какая уж тут работа?! Какие жбаны, чтоб их разорвало?! Не видишь, что творится? Не видишь, каких людей в тюрьму забрали?! Уж если Бретьяно не вернётся, то мы-то все… С нами-то что теперь будет?! Уходить надо, уезжать, пропади они пропадом – жбаны! Пусть им теперь ихние шпивоны жбаны делают!

– Я никуда не поеду! – завопила вдруг Чамба так пронзительно, что мужчины, вздрогнув, умолкли. – Я никуда не поеду! Я останусь дожидаться своих сыновей! И своего мужа! Они не могут забрать Бретьяно в тюрьму! Он за всю свою жизнь ничего плохого не сделал! Никого не убил! Ничего не украл! Он работал! Он достойный человек, он… Я пойду к господам, я буду плакать у них на крыльце до утра, я…

– Ты хочешь, чтобы тебя забрали тоже? – вполголоса, не поднимая глаз, спросил Йошка, и женщина смолкла, повернув к нему залитое слезами лицо. – Чамба, не сходи с ума. Я еле добился, чтобы молодых выпустили! Решайте как знаете, но по-моему, надо уезжать. Чтоб ещё чего не вышло. Мало ли что гаджам в голову придёт. У них тут каждый, кто богат, – тот и шпион. Сколько раз я вам говорил!

Чамба вдруг, вздрогнув, впилась в него мокрыми, широко открытыми глазами. Хрипло, медленно выговорила:

– А ты, бре? Ты?.. Что ты сделал, Йошка? Что ты там сказал?! Как ты это сумел?..

– Да вот так, сестрица, – спокойно ответил Йошка. Выпрямился. Обвёл глазами притихших от изумления цыган, которые смотрели на него так, словно видели впервые в жизни. Повернулся и ушёл в свою палатку.

Ночью не спали, ходили тенями от костра к костру, тихо разговаривали. Летняя темнота была полна тяжёлых вздохов, недоумённых вопросов, слёз, причитаний, приглушённых проклятий и испуганных: «Ашь ту, дило[73]…» Патринка сидела у входа в свой шатёр, сжавшись в комок. Она боялась даже выйти к людям, уверенная: стоит ей показаться на глаза цыганам – и все сразу увидят, поймут, начнут плевать ей в лицо, вцепятся в волосы… Понимая, что она должна быть сейчас в палатке Анелки, где та рыдала взахлёб, окружённая сёстрами и невестками, должна вместе со всеми утешать и успокаивать подругу, – Патринка не могла себя заставить сделать это. Она не могла подойти даже к матери. Той, впрочем, было совсем худо, и она, скорчившись на перине, глухо кашляла в глубине шатра. Патринка приготовила для неё чай, отнесла, но мать даже не подняла головы.

– Мама, попей… Мама! Тебе лучше станет!

– Не станет… – прошелестело чуть слышно. – Девлале… девла… Зачем я дожила до такого?.. Я знала, боже мой… я знала, что он это сделает когда-нибудь…

Патринка похолодела. И не решилась переспросить. Даже привычно подойти и обнять мать она больше не могла. Патринка чувствовала себя проклятой, вымазанной в грязи, навсегда отлучённой от людей. Удивляло лишь одно: почему другие не видят этого.

– Патринка! Щей! Ав орде[74]!

Она вздрогнула, не сразу поняв, что это – отец и что он зовёт её. На какой-то миг захотелось прикинуться спящей, не послушаться… Но отец позвал снова, и Патринка, едва волоча ноги, вышла из палатки.

– Что ты, дадо? Уже поздно… Там маме плохо совсем!

– Идём со мной, дочка.

Патринка почувствовала, что у неё отнимаются ноги. Но она не посмела возразить – и пошла вслед за отцом между отсыревшими от ночной росы палатками, мимо молчаливых теней возле костров. Ей казалось, что каждый цыган провожает их глазами – да так оно и было. Но никто не окликнул ни Йошку, ни его дочь, пока они шли через табор. Лишь возле палатки Чамбы навстречу им поднялась высокая фигура.

– Дядя Йошка, мама только что уснула! – послышался хрипловатый, испуганный голос Стэво.

– Мне надо с ней поговорить, – невозмутимо сказал отец – и Стэво молча отошёл в сторону. В эту минуту в костре затрещала, выстрелила искрами головешка. Рыжий свет окатил парня с головы до ног, и Патринка увидела, что Стэво смотрит на неё. Никогда в жизни он не смотрел на неё так внимательно. И никогда ещё Патринка не видела у него такого чужого, потерянного лица. И таких блестящих глаз. Некоторое время они разглядывали друг дружку. Затем Стэво молча отвернулся и медленно, словно старик, опустился на землю у костра. Не оборачиваясь, позвал:

– Мама! Дядя Йошка зовёт тебя.

– Зайди, морэ, – отозвалась из палатки Чамба, и Патринка невольно восхитилась: в голосе жены Бретьяно не было