– Не знаю, – ответил он. – Музыка включилась сегодня утром. И с тех пор не замолкает. Весь день поет.

Я уставился на него, в груди кольнуло от страха.

– В каком смысле – включилась?

– Даже не знаю, откуда она звучит, – объяснил Моррис. – Я ничего такого не устраивал.

– Разве там не магнитофон?

Моррис помотал головой, и вот тут-то меня охватила паника.

– Эдди! – крикнул я.

Нет ответа.

– Эдди! – Я забегал по подвалу, обходя и перепрыгивая коробки, двигаясь в сторону месяца, откуда я слышал голос приятеля. – Эдди, отзовись!

Откуда-то из невообразимой дали донесся обрывок фразы: «…дорожка из хлебных крошек». Голос не принадлежал Эдди, слова звучали бесстрастно и куце, точно бормотание, что слышится в безумной битловской «Революции 9», и я никак не мог определить их источник. Я крутился на месте, пытаясь понять, откуда идет голос, как вдруг песня резко оборвалась на моменте, где муравьи шли строем по девять. Я вскрикнул от неожиданности и посмотрел на Морриса.

Тот стоял на коленях с макетным ножом в руке – опять таскал лезвия из моего ящика! – и перерезал шнурок, соединяющий первые две коробки.

– Вот и все. Он ушел.

Моррис убрал лоскут на входе, аккуратно сложил коробку до плоского состояния и отодвинул в сторону.

– О чем ты?!

Не глядя на меня, Моррис методично разбирал постройку – резал веревки, сплющивал коробки, складывал их в стопку у лестницы.

– Я хотел помочь. Ты говорил, он сам не уйдет, вот я его и выставил. Его нужно было прогнать. Он бы тебя в покое не оставил.

– Господи, – выдохнул я. – Нет, я знал, что ты чокнутый, но не до полного же дебилизма! Что значит – выставил? Он же тут! Должен быть тут! Где-нибудь в коробках. Эдди! – истерическим голосом позвал я приятеля. – Эдди!

Вот только я и сам знал, что его нет. Знал, что он залез в Моррисов лабиринт и попал из него куда-то еще, отнюдь не в наш подвал. Я бегал вокруг постройки, заглядывал в окна, стучал в стенки. Расшвыривал катакомбы, рвал шнурки руками, переворачивал коробки. Метался из стороны в сторону, споткнулся и упал, разрушив какой-то туннель.

В одной из коробок стена была завешана фотографиями слепых – стариков с бельмами на точно вырубленных из дерева лицах, чернокожего человека со слайд-гитарой на коленях и в круглых темных очках на носу, камбоджийских детей с завязанными глазами. Поскольку окон в коробке не было, коллаж оставался невидим для любого, кто в нее попадал. В другой с потолка свисали розовые клейкие ленты, похожие на длинные, засохшие ириски. Вместо мух на лентах мерцали лимонными искрами еще живые светлячки. В тот момент я даже не подумал, что на дворе март, и взять светлячков Моррису было просто неоткуда. Внутренность третьей коробки была выкрашена небесно-голубым и разрисована стайками черных дроздов. В углу лежало то, что я сперва принял за кошачью игрушку – шарик выцветших темных перьев с приставшими комочками пыли. Но когда я перевернул коробку на бок, из нее выкатилась дохлая птица. Тельце высохло, глаза провалились и походили на ожоги от сигарет. При виде птицы я чуть не вскрикнул, желудок скрутило, желчь подкатила к горлу.

И тут Моррис взял меня за локоть и отвел к лестнице.

– Так ты его не найдешь, – объяснил он. – Сядь, Нолан.

Стараясь не разрыдаться, я присел на нижнюю ступеньку. Я все еще ждал, что хохочущий Эдди вот-вот выскочит откуда-то с криком: «Ага, купились!» – и в то же время ясно понимал: не выскочит.

Брат опустился передо мной на колени, как влюбленный, делающий предложение, и внимательно изучал мое лицо.

– Может быть, если я верну все на место, музыка включится опять. И ты сможешь залезть и поискать его, – предложил он. – Но я не уверен, что вы сможете вернуться. Двери там открываются только в одну сторону. Понимаешь, Нолан? Внутри лабиринт просторней, чем кажется снаружи. – Моррис пристально смотрел на меня своими блестящими, круглыми как блюдца, глазами. – Я не хочу, чтобы ты шел, но если скажешь, соберу все обратно.

Я уставился на него. Он, как обычно, забавно склонил голову к плечу, напоминая синицу, что сидит на ветке, прислушиваясь к шуршанию дождя в кронах деревьев. Я представил, как брат тщательно составляет вместе то, что мы снесли за последние десять минут, и вдруг где-то в лабиринте просыпается музыка, гремящая: «ВНИЗ! В ГЛУБИНУ! УБЕЖАТЬ! ОТ ДОЖДЯ!» Если она снова заиграет, я не смогу удержаться от крика. Без вариантов.

Я покачал головой. Моррис отвернулся и продолжил разбирать свое творение.

Я просидел на лестнице около часа, глядя, как брат аккуратно демонтирует картонную крепость. Эдди так и не появился. Из остатков лабиринта больше не донеслось ни единого звука. Хлопнула задняя дверь, вошла мама. Позвала меня разобрать покупки. Я поднялся, втащил в дом пакеты, перегрузил продукты в холодильник. Моррис появился к ужину, затем вернулся вниз. Ломать что-то всегда быстрее, чем строить. Касается всего, кроме, пожалуй, брака. В четверть восьмого, когда я заглянул в подвал, я увидел лишь три стопки аккуратно сложенных плоских коробок, высотой фута четыре каждая, и Морриса, подметающего голый бетонный пол. Он на миг остановился, поднял на меня глаза – все тот же непроницаемый, инопланетный взгляд, от которого я передернулся. Метла снова заходила четкими, скупыми движениями – шшшур, шшшур, шшшур…

* * *

Еще четыре года я прожил в родительском доме, но никогда больше не спускался к Моррису в подвал. К тому времени, как я отправился в колледж, Моррис перенес туда даже кровать и редко выходил наверх. Спал он в низенькой хижине, которую смастерил себе из пустых бутылок от кока-колы и тщательно раскроенных кусков голубоватого как лед пенопласта.

От пресловутого лабиринта остался только месяц, который брат не стал разбирать. Через несколько недель после пропажи Эдди папа оттащил месяц на выставку в Моррисову школу для альтернативно одаренных, где тот взял третий приз – пятьдесят долларов и медаль. Не могу сказать, что с ним потом случилось. Как и Эдди, он не вернулся.

* * *

Те несколько недель, что прошли после исчезновения друга, запомнились мне тремя происшествиями.

Вечером того же дня мама открыла дверь моей спальни уже после двенадцати. Я свернулся калачиком на боку, натянув простыню на голову, однако еще не спал. Сощурился от света из коридора. Она стояла в дверном проеме, как в раме, одетая в розовый теплый халат, перехваченный поясом.

– Нолан, я только что говорила с мамой Эда Прайора, она обзванивает всех его друзей. Не знает, куда он делся. Как ушел утром в школу, так и нет до сих пор. Я обещала спросить тебя, не знаешь ли ты чего-нибудь. Он не заходил сегодня?

– В школе виделись, – ответил я и замолчал, не зная, какие из ответов будут наиболее безопасны.

Мама, должно быть, решила, что я уже успел крепко заснуть, потому и отвечаю невнятно.