Корни молодой травы вытянут из земли отраву, и трава погибнет, но вместо нее вырастет новая, и люди не заметят перемен. Разве что вода родниковая покажется им куда как сладкою…

Духи окружали Лизавету.

Они касались ее призрачными ледяными крыльями, и она щедро платила тем, чем могла, — силой своей. Жизнью… и еще болью. Заберите. Унесите.

Избавьте.

Духи обещали покой, но Едэйне Заячья Лапа говорила, что верить им нельзя. Там, за краем мира, все иначе. Там небо низко, а земля высоко, и черное солнце катается на острых иглах.

Лизавета моргнула.

И, разжав руку, выпустила бубен. А после силой своей, остатками ее разорвала нить между мирами: не след тянуть в Явь холод мертвый. Этак все исправленное испортить недолго.

И миры разошлись.

Расступились, выпуская Лизавету, оставив ее наедине с человеком, который пристально вглядывался в ее лицо. Собственное же его текло и менялось, что вода в реке.

И было ложью.

Теперь, соприкоснувшаяся с миром иным, Лизавета могла видеть ложь. И та ее удивляла. А еще обижала, о чем и сказала она. Человек же прижал палец к губам и произнес:

— Никому не говори…

Она кивнула и…

Лизавета очнулась уже в коляске.

В чужой коляске.

Этот экипаж был напрочь лишен изящества, зато пахло в нем кожей и табаком, а еще молоком и медом.

— Пейте же, — велели ей, поднеся флягу к губам. — Не капризничайте, а то выгоню…

И Лизавета послушно сделала глоток. Питье было сладким… а Едэйне после камлания оленью кровь пила, но если Лизавета сейчас крови попросит, ее неправильно поймут.

— Вам не говорили, что баловаться непонятной магией опасно для здоровья?

— Она понятная, — возразила Лизавета.

И голос был неприятно сипл.

— А вы… вы… притворяетесь! — Она прекрасно помнила, кого увидела под невзрачною маской мелкого чиновника. — И вам не стыдно?

— Ничуть.

Он поддержал флягу.

— Надеюсь только, вы не станете распространяться? — причем произнесено это было таким тоном, что Лизавета явственно осознала: распространяться об увиденном действительно не стоит.

— Вот и умница, — сказал Димитрий, князь Навойский и второе после наследника лицо в империи. — А сейчас вы отправитесь отдыхать…

— Но…

— Там и без вас справятся, тем более что вы и без того помогли… где, к слову, научились?

— На Севере. — Лизавета допила молоко.

Холодно.

Божечки, как же холодно… будто она принесла холод с собой, и… ее, кажется, знобило, а еще выглядела она преотвратительнейшим образом. Грязное платье, мокрые чулки… ботинки… где ее…

— Погодите, — на плечи лег мятый пиджачишко, — сейчас полегчает…

А голову сдавили теплые руки.

— Закройте глаза и расслабьтесь…

Его сила была хмельной, что молоко с медом… то самое теплое молоко с медом, вкус которого ощущался на языке. Его сила была теплой.

Ласковой.

Она щекотала Лизавету и…

И шептала, что стоит расслабиться, закрыть глаза, отдохнуть… И кажется, Лизавета поддалась, потому как второй раз она очнулась уже у дворца.

И стыдно стало.

Она не просто спала. Она забралась на бархатное сиденье с ногами, изрядно оное сиденье испачкавши, а Димитрий укрыл ее пиджаком. И голову на коленях своих пристроил, что было совсем уж неприлично. Только почему-то Лизавету эта неприличность совсем не смутила.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался князь, убирая руку за спину. И почудилось в движении его нечто по-мальчишески хулиганское.

— Нормально. Кажется. Я… простите… я уснула…

— Целителю мы вас все одно покажем.

Она попыталась было сесть, но голова закружилась… а ведь Едэйне после камлания уходила в свой шатер, и три дня никто не смел приближаться к нему, кроме девочек, избранных ею в ученицы.

Теперь понятно.

Слабость была… оглушающей.

То есть Лизавета прекрасно ощущала собственное тело, но вот управиться с ним… ничего не болит, а рука будто свинцовая, и каждый палец к земле тянет.

— Покажите, — согласилась она.

И глаза закрыла.

А что, если она так и останется не парализованной, но слишком слабой, чтобы хотя бы на ноги встать? Экипаж стоит. Давно стоит?

— Два часа, — подсказал Димитрий.

— И вы…

— Не бросать же вас в одиночестве…

— Не бросать, — согласилась Лизавета. Мысль об одиночестве казалась тошнотворной. А еще хотелось сладкого или вообще чего-нибудь. В животе неприлично заурчало, а Димитрий вдруг подхватил ее, усадил.

— Дойти вы не дойдете… в таком случае держитесь.

Он выбрался из экипажа, а после с легкостью подхватил Лизавету на руки.

— В следующий раз, когда вздумается заняться чем-то подобным… — его неправильное лицо вновь почти соскользнуло с настоящего, — озаботьтесь сопровождением…

— Обязательно.

— Вы рисковали!

Он шел и ворчал, но как-то не зло… и Лизавета объяснила бы… про Север, где свои порядки и девочек, конечно, не учат писать, хотя приходской священник разъезжает по стойбищам, уговаривая… Но зачем девочкам грамота?

Их учат песням.

Сказкам.

И именам предков, вереницы которых прочно удерживают землю привязанной к небу. А еще — правильным словам. Ведь земля слышит, а значит, не только земля…

Тот, у кого есть сила, на многое способен.

Он приведет рыбу к холодным берегам.

И обережет оленьи стада от волков. Он скажет небу проложить пути для птиц и призовет первый снег, на котором зайцы проложат свои стежки.

— Надо же… — Князь Навойский остановился. — Интересно…

А она, оказывается, говорила вслух. Нехорошо… этак рассказать можно куда больше, нежели Лизавета хочет… А она хочет?

Хочет.

Она так давно ни с кем не разговаривала. Просто разговаривать — это же такая малость… У нее есть тетушка, но та озабочена лишь приличиями и еще замужеством Лизаветы. И ей неважно, что сама Лизавета замуж не хочет…

— Совсем? — Димитрий усадил ее на лавку.

Вдвоем.

В саду.

И у Лизаветы вид совершенно неподобающий, а если кто увидит, то репутации ее придет конец. Не то чтобы она боялась, но… у нее кроме репутации ничего нет.

— Не увидит… так, значит, замуж не хочешь?