— А с кем ты живешь?

— Так… с теткою. Только она злыдня. — Ребенок вновь шмыгнул красным носом, который вытер рукавом, и добавил: — За чуб таскает…

— А кто здесь у вас главный? — Лизавета вытащила из кошеля мелкую монетку. — Отведешь?

Ребенок закивал и, обернувшись, сунул два пальца в рот и засвистел громко, переливчато. Аглая приподняла бровь, а Таровицкая хмыкнула:

— Я и громче могу.

— Пиз… — искренне сказал ребенок. А наследная княжна древнего рода лишь фыркнула и, воровато оглядевшись, повторила фокус. И свист у нее получился если не громче, то всяко заливистей.

— Не пиз… — Ребенок был по-своему справедлив. И поинтересовался: — А почему без булок приехали? До вас были дамочки, две корзины привезли. Я Паську кривого побил…

— Зачем?

— А чего он вперед полез? У меня тоже малые жрать хотят… ничего, никшните, вы со мною, значится, Паська не полезет… и прочие тоже. А если рубль дашь, то весь день ходить стану. И помогу…

— Чем? — Лизавета вытащила рубль, решив, что спишет его на представительские расходы.

— Дык, — мальчишка (она все-таки решила, что перед ней парень) хитро усмехнулся, продемонстрировав выбитые верхние зубы, — я слыхал, что приедуть из комиссии и порешать станут, кому давать деньгу на отстрой, а кому нет. Наши все два дня сралися, Паськины вовсе на дерьмо изошли…

Таровицкая легко перепрыгнула через канавку, в которой мокла давно издохшая крыса. Серый, изъеденный червями трупик не интересовал даже грачей.

— …Тетка себе сирот набрала, чтоб побольше дали. Только она все одно их погонит после. Ну или сдаст куда… — Он замолчал, когда перед Лизаветой возникла вдруг простоволосая женщина в простом, но чистом платье.

— Боярыня! — завыла она громко. — Милости прошу…

И за ручку цапнула, плюхнулась на колени и давай целовать…

— Больные есть? — Одовецкая тронула мальчишку за плечо.

— Агась… здоровых нетути, только один дядька Хостей, да и он на спину жалится и кашляет кровью. Сдохнет скоро…

— Ах ты… — Женщина попыталась, не вставая с колен, ухватить пацаненка за ухо. — Иродово отродье!

— А чего? Сама говорила, что сдохнет…

— Куда полезла?! — раздался истошный бабий визг. — Людечки добрые, что ж это деется… Сабычиха барынек встречает…

— А не твово ума дела! Сиротинушек пожалейте… голодные сидят…

Лизавета огляделась. Люди подходили. Большей частью женщины, многие — с детьми. И все серые, какие-то задымленные и дымом пропахшие, будто бы он, угольный, ядовитый, не собирался отпускать своих жертв даже в Арсиноре.

Одовецкая тронула амулет.

Таровицкая подобралась… а толпа… толпа сходилась, и вот уже человеческие голоса сплелись в один вой, в котором слышались и мольба, и гнев, и обида. Женщины толкались, иные норовили выпихнуть детей вперед, кто-то тряс грязным младенчиком, и Лизавета не была уверена, что живым.

Она, сама завороженная происходящим, сделала снимок.

И еще один.

И… плевать, что статейка не про дворцовые скандалы, но это… нельзя молчать про такое. Рядом же город, другие люди, и пусть не все богаты, но есть же те, которые могут помочь… должны быть.

Она очнулась, когда из толпы полетел камень, ударился в щит, и тот пошел рябью. А в руках Таровицкой вспыхнуло пламя, заставив толпу отступить. Лизавета схватила княжну за руку, удивляясь, до чего та холодна. А ведь боится… по-человечески, по-простому боится вот этих всех, понимая, что если толпа ударит…

— Тихо! — будто со стороны Лизавета услышала свой голос.

Так говорил папенька, когда случилось ему деревенских осаживать. И услышали. Замолчали.

— Кто здесь за старшего? — Главное, держаться уверенно.

И не позволить Таровицкой спалить кого.

Вперед вытолкнули грузного мужчину. Седой, с пожженным лицом, он ступал, опираясь на кривую палку, то и дело останавливаясь, вздыхая.

А на плечо легла ладонь Одовецкой.

— Я помогу…

К ноге же жался давешний мальчонка, и Лизавета странным образом слышала, как дико, суматошно колотится его сердце.

Все будет хорошо.

Она коснулась грязных волос. И обратилась к мужчине:

— Нам нужен полный список всех. Имя и прозвание… возраст… семейное положение… кто на иждивении находится. Кормилец…

— Нет у нас кормильцев, — раздалось слезливое. — Погорели все…

— Следовательно, о том и пишем. — Главное, не позволить сбить себя с мысли. — И еще чем занимались прежде. Чего умеете. Шить там, вышивать… может, мастерством каким…

— Бортники мы, — крикнул кто-то.

— Пишите…

— А если капусту квасить…

— И о том пишите. Чем подробней, тем лучше…

— А детей с какого возрасту…

— С младенчества…

Вопросы сыпались, но… в них уже не было прежней злости. И люди любопытничали, боялись упустить что-то важное, за чем им чудилась надежда на перемены в нынешней убогой их жизни.

— Кто грамотный? — Лизавета вновь перекрикнула толпу. — Садитесь где и пишите… а старший проследит, чтобы все было верно…

Рыжую Димитрий заметил издали. И вот как вышло-то? Была она невысока, субтильна, а поди ж ты, привлекала взгляд. Вот стоит, забравшись на огромный валун, руками размахивает, что-то объясняя крупным, мрачного вида женщинам. А те слушают превнимательно.

Поискав взглядом, он нашел и Одовецкую, пристроившуюся на кривобоком табурете, который, видать, из превеликого уважения к госпоже целительнице накрыли расшитым полотенцем. Сидела она, вытянув ножку, склонившись к дитенку, которого держала на руках бледная особа…

За нею выстроилась очередь, конца которой видать не было.

А вон и Таровицкая, мрачна и недовольна, понять бы еще чем: местом ли, в котором трудиться вынудили, или же компанией? Главное, рученькою машет, пальчиком белым тычет, командуя мужиками. А те и рады стараться, гребут мусор лопатами.

Это они, конечно, зря.

Не в том плане, что гребут зря, так оно жечь удобней будет, а вот местных следовало бы заставить потрудиться, а то ишь, бродят между барышнями да поглядывают. Вот Таровицкая рученьками над кучей повела, и поднялось, вскипело белое пламя. А сильна, ничего не скажешь, этак даже у Димитрия не выйдет. И главное, горит ровно, бездымно, аж земля плавится. Только и этих сил не хватит, чтобы старый пустырь расчистить.

Впрочем…

На то и дело, чтоб сами справились, а заодно научились силы свои оценивать.

— Что тут? — поинтересовался он у унтер-офицера, который не сводил с Таровицкой влюбленных очей. Ишь ты… и когда успел?